Глубоко ироничен знаменитый гоголевский образ России – необгонимой тройки. Читатели и критики не сразу заметили, что едет в ней жулик Чичиков. Он и сейчас в ней едет, и одно время казалось, что едет он во благо, что деятельность его становится “прозрачной”. Но очередная его афера, похоже, кончается крахом. Намечается выход на авансцену Ноздрева. В теперешней России нет, кажется, только Манилова. Впрочем, есть губернатор, вышивающий по тюлю.
Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/1566512.html
* * *
[Проблемы российской истории не решены]
Исполнилось сто лет с выхода сборника “Вехи” – книги, ставшей этапной если не в русской истории как таковой, то в истории русской культуры уж точно, ставшей важнейшей “вехой”, зарубкой на память.
Это, как сказано в подзаголовке “Вех”, - сборник статей о русской интеллигенции. Для того, чтобы правильно судить о Вехах, нужно, прежде всего, установить, в каком смысле употребляется там слово "интеллигенция". Это – отнюдь не все люди умственного труда, не верхний культурный слой, а специфическая группа более или менее образованных радикалов, ставших в оппозицию российской власти. Это, сказать более понятным из недавней истории словом, - диссиденты; но, конечно, советское диссидентство во многом отлично от того, о чем писали “Вехи”. Не входя сейчас в подробности, достаточно сказать, что диссидентство, было до крайности немногочисленно, и какой-то отзвук оно получало только благодаря нынешним средствам информации, о нем много говорили “из-за бугра”, на так называемых “вражеских голосах”. А интеллигенция, о которой говорится в “Вехах”, составляла едва ли не большинство тогдашних русских образованных людей, объединенных общей враждой к власти и любовью к народу, воспринимаемому не в реальности его существования, а в ореоле интеллигентского же мифа о народе.
Приведем определение интеллигенции, данное Николаем Бердяевым на первой же странице “Вех”:
“Говорю об интеллигенции в традиционно-русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казёнщины внешней – реакционной власти, и казёнщины внутренней – инертности мысли и консервативности чувств – не без основания называют “интеллигентщиной” в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды “интеллигентщины”.
