Но сейчас я оставлю в покое Франциска и других святых. Пускай они продолжают упиваться (или убиваться) безграничной скукой вечного блаженства в своем запредельном, трансцендентном не только нашей вселенной, но и фантазии всякого здравого прагматика, мире. Пусть будут счастливы и поменьше суют свой нос в дела смертных людей. Нет никакого желания развивать никем так и не понятую теологическую тему, тем более после всего, что произошло, я накормлен мистикой до тошноты. А беснующаяся стихия за окном привлекла мое внимание совсем по другой причине.
Она была зеркалом моей собственной души. То, что творилось там, во внешнем мире, как отражение вселенной в капельке росы, происходило в мире внутреннем, сугубо личном, сокрытом этой дряхлеющей телесной оболочкой: и тот же ревущий ветер, и те же стоны, крики, скрежеты, болезненные вопли — словом, полнейший душевный мрак. Я чувствовал ЭТО в самом себе, и порой находясь под влиянием какого-то детского солипсизма, я всерьез думал, что происходящее снаружи — лишь следствие моей личной депрессии. Ни святой Франциск, ни пьяное разгневанное божество, и даже ни закономерное развитие атмосферных фронтов стали причиной урагана, напавшего на Менлаувер, а…
Впрочем, не хочу писать глупости, их и так уже написано с избытком, не говоря уж об их количестве в повседневной жизни.
Сейчас, впрочем, стало немного легче. Еще несколько дней назад душевная прострация достигала такого апогея, что я в буквальном смысле не видел дневного света. Тогда не то, что писать — размышлять о чем-либо было непомерной тяжестью.
Вот передо мной лежит открытый на первой странице дневник. Холодный свет настенного бра, падая на него, обнажает для взора мои длинные, сотканные корявым почерком строки, похожие на какие-то древнехалдейские письмена. Неподалеку стоит потревоженная пером чернильница, которой не касались как минимум полгода. Но вот вопрос: зачем все это? Для кого или для чего я взялся писать? Попытка уйти от душевного конфликта в мир романтической прозы? А может, надеясь, что боль, подобно желчи, выйдет через чернила наружу? Я хотел ответить самому себе — для чего? — и не мог. Возможно, кто-нибудь в отдаленном или обозреваемом будущем прочтет этот, запылившийся уже, дневник, покачает головой, не исключено даже — проникнется мимолетным чувством некого сострадания, если поверит хотя бы десятой части прочитанного. Возможно и большее: когда-то мои записи, принятые за удачную фантасмагорию, превратятся в книгу на забаву беспечной публике. Но опять тот же вопрос:
