Она была частью договора, заключенного по завершении последней кампании здесь, у Куала Нора. Ее юная персона (ей в тот год было четырнадцать лет) символизировала то, каким яростным — и неокончательным — было то сражение и как важно было прекратить его. Стройный, грациозный залог прочного мира между двумя империями. Как будто мир мог продлиться, как будто это когда-нибудь получалось, как будто тело и жизнь одной девушки могли обеспечить его.
В ту осень в Катае случился листопад из стихов, подобных лепесткам цветов, жалеющих ее в параллельных строчках и рифмах: выдана замуж за далекий горизонт, упавшая с небес, потерянная для цивилизованного мира (параллельных строчек и рифм) за заснеженными горными барьерами, среди варваров на их суровом плато.
В то время это вошло в моду в литературе, легкая тема. Так продолжалось до тех пор, пока одного поэта не арестовали и не побили тяжелой палкой на площади перед дворцом — он едва не умер — за стих, в котором высказывалась мысль, что принцесса не просто достойна жалости, но с ней поступили жестоко.
Такого нельзя говорить.
Печаль — это одно. Вежливое, культурное сожаление о перемене в юной жизни, покинувшей славный мир. Но нельзя даже предполагать, что поступки дворца Да-Мин могут быть ошибочными. Это означало бы сомнение в законном и правильно исполняемом мандате небес. Принцессы были разменной монетой в этом мире, чем еще они могут быть? Как еще могут послужить империи, оправдать свое рождение?
Тай все еще смотрел на слова, написанные на бледно-желтой бумаге, стараясь привести вихрем кружащиеся мысли в некое подобие порядка. Бицан молчал, давая ему время справиться с этим, или хотя бы попытаться.
Человеку дарят одного из сардийских коней, чтобы щедро наградить его. Ему дарят четыре или пять этих чудесных животных, чтобы возвысить его над равными ему, подтолкнуть к высокому рангу, — и обеспечить ему зависть, может быть, смертельно опасную, тех, кто ездит на худших степных лошадях.
Принцесса Чэн-Вань, наложница правителя Тагура все двадцать мирных лет, только что подарила ему, получив разрешение, двести пятьдесят коней-драконов.
Такой была эта цифра. Тай еще раз прочел ее.
Так было написано в свитке, который он держал в руке. Написано на катайском языке тонкой, но аккуратной тагурской каллиграфией. Двести пятьдесят «божественных коней». Отданных в полную собственность лично ему, и больше никому. Не в дар дворцу Да-Мин, императору. Нет. В дар Шэнь Таю, второму сыну генерала Шэнь Гао, некогда Командующему левым флангом на Усмиренном Западе.
