— Сюда, миледи, — произнесла с каменным лицом сиделка, совсем молодая женщина.
Она провела нас во внутренние покои и перед последней дверью почтительно, но твердо тронула мое плечо.
— Приготовьтесь, миледи. Вашей дочери нужно, чтобы вы были сильной.
Я машинально прищурилась, собралась ответить резко, дать тем самым выход своему ужасу и гневу — мол, не тебе решать, что нужно моей дочери! — но посмотрела в ее глаза и промолчала.
Я прочла в них неминуемость смерти, отвернулась от сиделки и Аланны и прислонилась лбом к светлой стене.
«Эпона! — молча взмолилась я. — Не дай этому случиться! Мирна не может умереть. Я не должна ее потерять. Умоляю тебя как твоя Возлюбленная и Избранная. Если тебе нужна жизнь, возьми мою! Но только не забирай у меня ребенка».
Голос Богини, прозвучавший у меня в голове, был невероятно добр:
«Иногда судьба избирает такой путь, который даже Богиня не в силах изменить, моя Возлюбленная. Но знай, что Мирна не только твоя, но и моя дочь. Она навечно поселится на моих мягких лугах».
— Нет! — закричала я, заткнув уши, как ребенок. — Нет! — Я прерывисто всхлипывала.
Аланна обняла меня. Я позволила себе на секунду приникнуть к ней, потом отстранилась и вытерла лицо рукавом шелковой рубашки. У меня еще будет время для слез. Сиделка права. Мирна нуждалась в моей силе, а не истерике.
— Все в порядке, идемте, — кивнула я.
В палате было безукоризненно чисто. Она показалась мне меньше, чем была на самом деле, из-за толпы женщин, окружившей узкую кровать, стоявшую в центре. Я не обратила ни на кого внимания, хотя где-то в глубине сознания отметила, что все присутствующие тихо напевали вариацию партолонской песни, которая исполняется при родах. Прежде я ее не слышала. Это был тихий и нежный вариант того радостного приветствия, что звучало восемнадцать лет назад при рождении Мирны. Прекрасная мелодия подстраивалась под древний ритм сердцебиения, только на этот раз не было смеха и спонтанных танцев. При моем появлении женщины тотчас расступились и пропустили меня к Мирне.
Я застала дочь в перерыве между схватками. Глаза ее были закрыты, она тяжело дышала. Лицо Мирны вовсе не горело ярким румянцем. Оно оказалось таким же бледным, как у Аланны. Губы дочери отливали синевой. Она была раздета. Под тонкой льняной простыней вздымался огромный живот.
В ногах кровати стоял Каролан, седой, усталый, с непроницаемым лицом. Он передал помощнице кусок плотной льняной ткани, насквозь пропитанный кровью. Наши взгляды встретились, и ему не понадобилось ничего говорить. Я уже знала, что происходит.
