Я все еще его очень любила и после каждой такой тирады горько рыдала.
— Не плачь, — утешала меня Наоми, обнимая за плечи, когда после урока мы сидели на лавочке в парке позади «Бейт-Ротшильд». — Это он тебе просто так мстит.
— Да? А что, если он прав? — всхлипывала я, уткнувшись лицом в ее свитер.
Однажды мы увидели в этом парке двух высоких парней в очках, очень похожих друг на друга. Они ковырялись в земле под одним из кустов.
— Что вы там, интересно, ищете? — спросила Наоми.
— Да вот, палец потеряли, — сказал один из них. — Вы тут, случайно, палец не видели?
— Чей палец? — спросила я в ужасе. — Человеческий?
Парни рассмеялись.
— Нет, не человеческий, — сказал тот, что выглядел постарше. — Божий.
Тут младший из них поднял над головой маленький газетный сверток, помахал им в воздухе и сказал:
— Нашел! Ну что, девчонки, не желаете немножко покурить?
Они жили на улице Олифанта, на первом этаже, и были родными братьями. Приехали в Хайфу из Назарета учиться в университете. Кариму было двадцать два, и он учился на психологическом, а Джамиль, двумя годами младше, занимался сразу на двух отделениях — социальной работы и криминалистики. Весь вечер он не спускал с Наоми глаз.
Первый косяк Наоми выкурила так уверенно, словно занималась этим всю предыдущую жизнь — даже ни разу не закашлялась и не прослезилась, — однако после второго ее разобрало и на нее напал неудержимый приступ смеха.
— Карим и Джамиль, — хохотала она, не в силах остановиться, — это все равно как Азиз и Халиль, ха-ха-ха. Приходите к нам завтра в школу, ха-ха-ха, на урок литературы, ха-ха-ха, мы скажем учительнице, ха-ха-ха, что вы, ха-ха-ха, прочтете нам лекцию на тему «Близнецы Азиз и Халиль делятся впечатлениями о Хане Гонен»[14]. Ха-ха-ха…
Джамиль был у нее первый мужчина. Она говорила, что ей с ним хорошо и что они любят друг друга. Однако через две недели на улицу Олифанта заявился ее отец и крепко Джамиля побил. «Я не для того выжил в Освенциме, — орал он, махая своими ручищами, — чтобы моя дочь стала арабской подстилкой!» Джамиль сказал, что не понял, при чем здесь Освенцим, но пообещал больше с Наоми не видеться.
— Буду я еще связываться с сумасшедшими, — заметил он. — Я хочу закончить университет.
Несколько дней Наоми не вставала с матраса, служившего ей кроватью, ничего не ела, не ходила в школу, не играла на саксофоне и не рисовала.
— Ну и пусть я сдохну, пусть, — сказала она. — Не хочу больше жить.
И тогда я изобрела игру под названием «Хорошо жить в мире, где…». Я садилась возле нее на полу, смотрела на ее разметавшиеся по подушке влажные от пота волосы и бубнила:
