, понял лошадь, и мой конь стал понимать меня.
Нас стало связывать какое-то духовное сродство. Мое возбуждение стало передаваться моему четвероногому товарищу, а когда он вздрагивал — я уже знал, чего он хочет. Но я слился со своим скакуном в кентавра лишь тогда, когда очутился на кабардинском седле и на легком огненном коне кавказских кровей. Моя тонкая кость и деликатное телосложение, унаследованное от гурайских предков матери моего отца, сделали из меня джигита. «Скачет наш Шамиль», — говорили офицеры моего конногорного дивизиона, когда я обгонял батареи под Екатеринодаром. Врангель не без зависти поглядывал на мою кавказскую посадку. На кавалерийском седле и на строевом коне он был великолепен, но когда садился на кабардинца и в черкесское седло, все спрашивал: «А что, я не слишком наклоняюсь вперед?» Его конногвардейский рост и сложение требовали рыцарского коня.
Мало-помалу я втянулся во все. Окончательно поправившись, я стал догонять товарищей. Строи я любил всей душой, наши орудия и ящики, скакавшие по зеленому полю, казались мне троянскими и ахейскими колесницами. Военная жилка во мне проснулась, слабый организм окреп. Уже в лагере мы отдыхали. Репетиции, экзамены — все осталось позади. В прекрасных бараках на берегу живописного озера с высокой горой по ту сторону, где в густом сосновом лесу ютились хорошенькие дачки, катание под парусом и на веслах, постоянное оживление кругом — все это вносило в нашу жизнь новую струю, полную очарования.
Сразу между юнкерами я нашел себе сердечных друзей. Высокий, румяный и темноглазый Басков, напоминавший большого ребенка; талантливый Пневский, унаследовавший от матери-гречанки правильные черты лица и ясные интеллигентные глаза ее расы; маленький кругленький Завадовский, по своим деликатным манерам и мягкой, располагающей наружности так подходивший к своей театральной роли бальзаковской женщины; и, наконец, смуглый, тонкий и подвижный Борисов, казак прославленной станицы Наурской, безустанно и безуспешно зубривший, но постоянно отстававший в науках, со своей желтой мордочкой, жесткими черными усиками и упрямой эспаньолкой, так напоминавший дикого зверька, — они составляли одну дружную компанию, которую никак не могли разбить ни разность во взглядах, ни подтрунивание товарищей. Остальные, правда, тоже поделились на кружки. Немного в стороне держались сибиряки (2-е отделение) под покровительством нашего курсового офицера Владимира Дмитриевича Турова. Это был высокий плотный мужчина с греческим профилем и красивой окладистой бородкой, напоминавший наружностью кучера аристократического экипажа. В противность прочим офицерам, наряду с недюжинным умом, в нем проглядывала немалая доля простонародной хитрости и какого-то своеобразного лукавства. В его голосе, вибрациями которого он любил щеголять, часто проскальзывали фальшивые нотки, они коробили и даже отталкивали. Материальную часть он знал отлично и увлекался баллистикой. Любил задавать «каверзные» вопросы по этой части во время гимнастических упражнении и вообще оригинальничал кстати и некстати и надоедал своим педантизмом. Нашим отделенным был Зворыкин, бывший кон-но-артиллерист, корректный и выдержанный, знаток лошадей и материальной части. Штабс-капитан Чернов, добродушный толстяк, также «конник», только номером послабее, заведовал 3-м отделением, состоявшим из кадетов южных корпусов.
