И всю жизнь так и резвилась: легко закончила труднейшую корабелку (отец настоял, «инженэр»). Преподаватели, конечно, больше любили ее, чем ценили ее знания, — выручала лукавая, как бы виноватая улыбка. «Ладно уж, иди!»
С ходу очаровала высокомерных моих друзей — вот уж не ожидал от них такого добродушия, прям расцвели!
…То время, пожалуй, кончилось. Сгущалась тьма.
— Да, Настя, похоже, не такая! — вдруг вырвалось у меня.
— Ладно! Нис-сяво! — бодро воскликнула Нонна.
Под высокими ржавыми воротами мы вышли из парка. В темноте уже появлялись светящиеся окна, словно подвешенные в воздухе. Мы подошли к дому. Теперь жизнь здесь пойдет. «Вряд ли уже переедут!» — мелькнула мысль. И Настькина жизнь здесь пройдет!.. Но зачем же так грустно?
— Хорошо, что появился ты! — сказала Нонна.
Бодро сопя носами, вошли в тепло.
Борис Николаевич в потертой меховой душегрейке внимательнейше изучал центральную «Правду» — похоже, тот же самый номер, что и всегда. Громко шевельнул лист — лишь этим и приветствовал нас.
— Ну, как ты тут, родная моя? — Нонна сразу же кинулась к дочке.
Настя повернула голову, и робкая, беззубая улыбка раздвинула тугие щеки.
— Коза идет, коза! — Нонна шевелила над ней пальцами.
Настя смешно хихикала, словно хрюкала. Правый глаз косенький, и это, похоже, навсегда… Да и ты тут, похоже, навсегда, уже не вырвешься. Известный эффект: будто смотришь на все это откуда-то издалека, из другого мира. Не знаю, сколько прошло времени — год? — в тусклой, душной комнатке.
— Суп будешь? — спросила теща тестя.
— Суп? — На классически правильном его лице удивленно поднялась красивая бровь и надолго застыла. Впервые слышит?
Все должен тщательно обдумать. Придя с работы, сидит в прихожей, наверное, полчаса — не спеша расшнуровывает ботинки, ставит их строго параллельно.
Поев этого удивительного супа, он слегка подобрел, чуть расслабил галстук. Странная у них после ужина забава: достают из куриной белой груди тонкую костяную рогатку — «душку» — и, взяв ее за кончики, тянут каждый к себе.
— Ну давай! — оживленно хихикают. — Кто кого будет хоронить?!
Треск! У деда оказывается почти вся «душка» (или — «дужка»?).
— Я тебя, я тебя буду хоронить!
Позже выяснилось: наоборот. Минутное оживление, и снова стук ходиков в полной тишине.
Я смотрел на это, надеясь, мы с Нонной до этого не доживем… Дожили и до гораздо более страшного.
— А чего так тускло у вас? Нельзя вторую лампу зажечь? — вдруг вырывается у меня.
