Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее.
В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств – лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не "презирает быт". У него все – внутри.
В феноменологии "великого человека", прежде всего, чувство стихии . В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…).
Ничего от "интеллигента".
Не вширь, а вглубь и ввысь…
О людях:
Синявский: "Он как-то сбоку, несущественен…" (о "Голосе из хора").
Набоков: ""Лолита" даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. ‹…› Если бы с таким талантом!.."
Архиереи: Антоний Блюм – понравился. Антоний Женевский – не понравился. Иоанн Шаховской – бесцеремонно ворвался, как и его сестра. Ничего не видит в его писаниях. Антоний Блюм – понравился, но "разве его протесты достаточны?" Антоний Ж. Георгия Граббе не принял (или не пришел?). Нравится карловатский батюшка в Цюрихе.
Возмущение булгаковской статьей о еврействе в "Вестнике" – "разве это богословие?.."
Длинная прогулка по лесу и по холмам. Длинный разговор – уже по душам – обо всем: о вере, о жизни…
Вдруг острое чувство, вопрос: сгорит он или не сгорит? Как долго можно жить таким пожаром?
Говоря, собирает цветы: полевые желтые тюльпаны, дома долго ищет, куда бы поставить (на следующий день не забудет отвезти жене).
С гордостью показывает свой огородик (укроп, редиска, зеленый лук…).
Подробный рассказ о своем Фонде, завещании. Мечта употребить деньги на Россию. Ему действительно ничего не нужно, и в этом – никакой позы.
Слова о Канаде: как будет там ездить верхом на лошади.
И снова – со страстью – о евреях! Почти idee fixe: не дать им еще раз заговорить нас своей идеологией. Но, вот, надо признать, что и тут – правда и простота. Когда евреи увидели, что ими в значительной степени созданный режим не удался и по ним же – в лице Сталина – ударил, они "перестроились": это режим русский, это русское рабство, это русская жестокость… Отсюда – недоверие к "новым": все они антирусские в первую очередь.
Вечером – длинная исповедь наверху в его комнате. Закат за окном.
"Пройдемся в последний раз". Так дружески. Так любовно.
Удивительные по свету и радости, действительно – "горные" дни.
"…у меня в "узлах" три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) – Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша Ленартович, да безнадежно разошлись…) и… Ленин! У нас много общего. Только принципы разные. В минуты гордыни я ощущаю себя действительно анти-Лениным. Вот взорву его дело, чтобы камня на камне не осталось… Но для этого нужно и быть таким, каким он был: струна, стрела… Разве не символично: он из Цюриха – в Москву, я из Москвы – в Цюрих…"
