Около Покрова обычно выпадает первый снег, замерзают озёра и реки. Наверное, я появился на свет в субботу или в воскресенье. Бани по-чёрному крестьяне тысячу лет топили именно по субботам. Вероятно, меня вместе с матерью в тот же день переправили в дом, в новую обжитую зимовку, где уже обретался мой четырёхлетний брат Юрка. (Отец хотел, чтобы брата назвали Петрухой, но мать настояла на другом имени, и Петька стал Юрием.)
Итак, я появился в нашей новой зимовке, не топить же было баню во второй раз из-за нас с мамой? Младенец мог бы и задохнуться в дыму… Зимнюю избу, летнюю часть дома, стоявшую ещё без окон, двор, хлев, амбарчик и баню отец Иван Фёдорович рубил при помощи моей матери. Лес на эти постройки был заготовлен «под сок», то есть весною. Сразу после отцовской действительной службы и женитьбы, в зиму, когда нас ещё никого не было, бабка Фоминишна с отцом ещё на своей лошади Карюхе вывезли из тайги брёвна. Иван Фёдорович при помощи родни за одно лето (по-видимому, в 1927 году) срубил все эти строения. Мать моя тюкала топором на одном углу, отец на другом. Он рубил да жену молодую нахваливал…
Любовное их знакомство состоялось ещё до действительной отцовской службы. Оно связано тоже с баней, правда, с баней иной. Отец, будучи сиротой (моего деда убили где-то на строительстве Северной железной дороги), был не богат. Жили у Фоминишны в постоянной нужде, и потому ещё до службы отец подрядился рубить баню для Михаилы Григорьевича Коклюшкина, мамина деда. В той же деревне. Из дома Коклюшкиных мать, тоже сирота, но уже круглая, без приданого, пошла в старую курную избу Ивана Фёдоровича. Мать рассказывала, как Михайло Григорьевич стукал ногтем по берестяной табакерке и приговаривал: «Выходи, выходи, Анфиска, за Ваньку-то. Ванька парень хороший».
Молодожёны рубили эти новые срубы, повторяю, всего одно лето!
Наверное, всем ведомо, что жизнь состоит из прошлого, настоящего и будущего, говорим ли это про отдельного человека или про целый народ.
По своему опыту знаю, ощущаю, как годы прессуются во временные пласты. Эти пласты давят на человека в настоящем. Мне кажется, они и будут давить, пока человек жив, пока способен ошущать физическую тяжесть. И тем сильнее, чем дольше человек живёт. (Правда, у монахов такая тяжесть, по моим предположениям, из физической медленно преобразуется в духовную, а у святых физическая вообще истлевает…) Может быть, в преддверии, в ожидании именно этой мысли, заключённой в скобки, будучи самоуверенным студентом, безапелляционно заявил я однажды: «Родился усталым и грустным, весёлым и сильным умру».
