Напряженно ждут, но притворяются беспечными. Их глаза блестят, зрачки широки. Хотят выглядеть призывно, но по позам видно, насколько им холодно, им привычно холодно, они устали от холода, но не уходят. Они болтают вполголоса — и вдруг замолкают, когда я подхожу.
Ты чумной, спрашивает тоненькая девушка в голубой куртейке. Остальные смотрят со страхом и отвращением.
Нет, говорю я.
Он не боится темноты, говорит парень, раскрашенный под матрешку помадой и румянами — впалые щеки у него, как яблоки. Он или чумной, или сумасшедший, продолжает парень.
Как бы то ни было, пусть катится отсюда, говорит второй. Он смотрит на меня с холодной яростью, сунув руки в карманы. Его приятели подходят справа и слева; меня поражает контраст между их курточками веселеньких оттенков, длинными цветными челками, убойным макияжем — и неожиданной нерассуждающей злобой. Так внезапно и резко приходят в ярость наркоманы, которых уже начало ломать. Каждый из них — кистень, прикинувшийся гламурной фенечкой. Девушки замерли в ожидании, будто надеются на свою долю моего мяса, когда все будет кончено.
Пусть катится, говорят сбоку. Таким тут делать нечего.
Я прикидываю, кого придется ударить первым и куда отступать. Не похоже, что удастся разойтись мирно. Улица совершенно пуста и темна, ни машин, ни людей — я понимаю, что шансов у меня немного. Компания выглядит готовой на многое.
Я ненавижу драться.
Но из кирпичной стены вдруг выходит высокий франт в белом пальто.
Он мог бы быть ее братом, как сказал бы Ваня. Его лицо светится в темноте бледным лунным светом, а глаза такие же вишневые, как у…
Общий вид — черно-белый рисунок тушью. Красив чисто и строго.
Накрашенные тут же забывают обо мне. Они пожирают его глазами, как попсовую звезду на концерте. Не знаю, что мешает накрашенным кинуться к нему — страх ли перед ним, страх ли перед тем, что он сейчас исчезнет — и конец празднику — но стоя поодаль, они все концентрируются на нем до дрожи воздуха. Тянут руки, лица — и умоляют всем телом
О поцелуе. Так наркоманы умоляют дать им дозу. Они его так хотят, что мне становится стыдно стоять рядом с ними — и я быстро иду прочь.
Я не вижу, что происходит за моей спиной, и видеть не хочу. Слышу только, что сзади кто-то клянчит поцелуя, как милостыни, а кто-то истерически рыдает.
Я иду вдоль кирпичной стены, потом — вдоль дома, на вид совершенно нежилого, с черными слепыми окнами, с обшарпанными стенами, с глубокой дырой подворотни и желтой лампочкой, качающейся на ветру. Ледяной ветер пахнет так восхитительно, что я перестаю верить в ад. Очень холодно, и становится все холоднее.
