Грин вел машину на очень умеренной скорости. Давал всем редким ночным странникам его обгонять, щурил глаза, насвистывал «Прощание славянки» и очень внимательно глядел по сторонам. Иван сидел рядом и боролся с холодом в животе.
— Неужели ты их прямо так и видишь? — спросил Иван, когда Грин по какому-то наитию свернул с Лиговки в переулок. — Смотришь на прохожих, видишь, кто из них…
Грин повернулся к нему. Иван был в который раз поражен его лицом — в веселом азарте, глаза горят, усмешечка знакомая… А ведь обычно раны и потери полностью, навсегда стирают с лица такую усмешечку — обозначающую удовольствие от дела, удовольствие от риска… еще какого риска!
— Я их сердцем чую! — прошептал Грин проникновенно, пародируя булгаковского Шарикова. — Смотрю, если честно, так, по привычке. Страхуюсь, — пояснил он уже обычным тоном. — И ты запомни: глазами особенно много не увидишь. Учись чуять. Вот тут, где-то поблизости…
— Откуда ты знаешь? — Иван почувствовал только ледяную струйку вдоль спины.
— Да ёлы-палы, Ванька! Напрягись. Ощути — их… как бы сказать-то… их пространство.
Ивана тряхнуло еще сильнее, но он не понимал, от чего: то ли от слов Грина, то ли от проснувшегося чутья. И вдруг навалился нестерпимый панический ужас.
— Грин… — прошептал он сипло. — Здесь что-то…
Грин обернулся снова, улыбнулся прямо-таки лучезарно.
— Ну, слава тебе, Господи, и ты учуял. Здоровый гад. Старичок. Будет весело.
Иван уставился на него дикими глазами. Так он об этом?! Вот об этом ледяном штыке в сердце?! И еще может улыбаться?!
Грин был железный боец. Бог войны. Иван не мог такого постичь.
Грин остановил машину и вышел, захлопнув дверцу. Ивану пришлось последовать за ним, хотя возражало все тело, вся интуиция, весь разум — все вопило о смертельной опасности и, хуже того, о невероятном ужасе, которому нет названия. Он мог действовать только потому, что рядом был Грин, такой же спокойный, как в горах или у себя во дворе. Ужас слепил и сбивал с толку; Иван не мог смотреть вокруг, на страшную желтую стену, черный провал проходного двора и танцующие тени. Иван видел только Грина — как Грин, не торопясь, прищурившись, оценивал обстановку.
— Вот, — шепнул он наконец. — Гляди, прелесть какая.
Иван посмотрел.
Под фонарем обнаружилась худенькая девочка-подросток. Бледная, изящная, с остреньким лисьим личиком нимфетки, с темно-красными кудряшками вокруг молочно-белого личика, с огромными вишневыми глазищами, с трогательно тоненькими ручками и ножками — такие не должны вызывать ничего, кроме умиления… Очевидно, для усиления собственной трогательности, она носила наивный комбинезончик в розовых сердечках и игрушечные сапожки с розовым пушком вокруг лодыжек. Девочка изучала афишу рок-концерта на столбе. Сцена выглядела безопасной и милой, но от девочки волнами исходил цепенящий ужас и тонкий запах цветов, убитых морозом.
