Ему не требовалось зеркало. Очертив правильный овал от корней волос до кончика подбородка, он тщательно затушевал лицо. Белая пакость скрыла брови и щетину, окрасила кончики пальцев, оттенила поры и морщины. Тик вцепился в меня волком, мышцы превратились в камень.
А Студень уже вынул красный свинцовый карандашик — и доведенным до автоматизма движением сделал себе рот: гладкий, глянцевый, словно резиновая присоска. Как это обычно бывает, настоящий обезгубленный ротик оживил присоску ложью, наделил жуткой радостью. Я понял, что, если Студень на меня посмотрит, я обмочу штаны. Старые детские страхи терзали желудок: пузырилась шипучка, прыгала жареная треска. Все эти годы, бегство, мытарства, работа над собой — и вот, пожалуйста: я размазан по стене, словно клякса, а одна из этих тварей корячится в двух шагах от меня, во всем своем…
Дальше больше: Студень приладил нос. Это сразу изменило его движения, придало им ту отвратительную псевдо-непосредственность, что отличает всю их братию. Он поднялся — оп-ля! — и белое лицо воспарило надувным шариком, словно радуясь своему нежданному появлению — ба, а вот и я! Воздух со свистом ворвался мне в грудь — впервые за все это время.
Студень взмахнул руками, сбрасывая и одновременно выворачивая наизнанку защитный плащ. Пара неуловимых движений — и плащ раскрылся в пышный оранжевый комбинезон. Студень вошел в штанины, окончательно превратившись в знакомую до немого ужаса звездчатую фигуру. Потоптались по камню оранжевые ноги, зашевелились пальцы, поудобнее устраиваясь в перчатках, уверенно вжикнула молния — и Студень исчез, перескочил на следующую классовую ступеньку, где и было его истинное место. Он развязал рюкзак: там оказалось полным-полно клоунского инвентаря, упакованного хитро, чтобы предметы можно было «обнаруживать» в правильном порядке.
Он начал программу — и я сразу понял, что передо мной мастер высочайшего класса. Удивительно, что его зарубили на пробах. Видимо, в тот день ему особенно досаждал кашель. Жонглировал он так, будто все эти ножи, факелы и золотые булавы летали сами по себе, а его руки только одобрительно похлопывали их. Он кувыркался белкой, забегая вверх по отвесной стене, съезжая по балюстраде и делая сальто на перилах с такой беспечностью, словно далеко внизу раскинулся не каменный город, а страховочная сетка, которая была ему решительно не нужна. Он исполнил все дежурные пантомимы: и «обед из трех блюд», и «тесную машину», и «ошибку полицейского»; он перетекал из одной классической позы в другую, и мое тело отзывалось вспышками мышечной памяти, вколоченной в него годами изнурительных упражнений, только Студень, в отличие от меня, проделывал все без малейшего усилия, не задумываясь о цели. Ни одной паузы, ни одного неверного жеста.
