Миссис Опимиан:
- Смертных грехов прежде тоже было семь. Сколько же прибавил к их числу прогресс?
Преподобный отец Опимиан:
- Надеюсь, ни одного, душенька. Хотя этим обязаны мы не собственным его тенденциям, но емкости старых определений.
Миссис Опимиан:
- По-моему, я уже где-то слыхала это твое греческое слово.
Преподобный отец Опимиан:
- Есть такие агапемоне {54}, душенька. Ты, верно, про них думаешь.
Миссис Опимиан:
- Про них. И что бы такое могло это слово значить?
Преподобный отец Опимиан:
- Оно значит “приют любви”. Любви духовной, разумеется.
Миссис Опимиан:
- Хороша духовная любовь - разъезжает цугом {55}, роскошествует и укрывается высокой стеной от любопытных взоров.
Преподобный отец Опимиан:
- Все так, душенька, но вреда ведь от этого никому никакого нет.
Миссис Опимиан:
- Ты, отец Опимиан, ни в чем вреда видеть не хочешь.
Преподобный отец Опимиан:
- Боюсь, я во многом вижу больше вреда, нежели мне бы того хотелось. Но агапемоне кажутся мне безвредными оттого, что я о них почти не слышу. Свет из-за всего готов поднять шум; а на то, что в порядке вещей, никто и внимания не обращает.
Миссис Опимиан:
- Неужто, по-твоему, эти агапемоне - в порядке вещей?
Преподобный отец Опимиан:
- Я говорю только, что не знаю, соответствуют ли они порядку вещей или нет. А вот нового в них нет ничего. Еще три столетия назад было такое семейство “Союз любви”, и Мидлтон о нем сочинил комедию. Королева Елизавета семейство преследовала; Мидлтон его высмеял; оно, однако, пережило обоих, и в том не вижу я никакого вреда {56}.
Миссис Опимиан:
- Неужто же свет так зол, что замечает новизну только в беспорядке?
Преподобный отец Опимиан:
- Быть может, это происходит оттого, что порядок вещей нарушается лишь изредка. Из множества людей, утром идущих по улице, лишь одного ограбят или собьют с ног. Если бы вдруг сообщение Гамлета “в мире завелась совесть” {57} оказалось верно, тотчас перестали бы выходить газеты. Ведь в газетах что мы читаем? Во-первых, отчеты обо всех смертных грехах, о несчетных видах насилия и обмана; затем безудержную болтовню, вежливо именуемую законодательной мудростью, которой итог - “непереваренные массы закона, вытряхнутые, как из мусорной тележки, на головы подданных” {Джереми Бентам. (Примеч. автора).}, затем перебранку в том лающем тоне, который именуется адвокатским красноречием и которого первым виртуозом был Цербер {Cerberus forensis erat causidicus. Petronius Arbiter [Цербер был судейский крючок. Петроний Арбитр (лат.). Фрагмент. 8]. (Примеч. автора).}; далее читаем мы о скандальных собраниях разоренных компаний, где директора и пайщики поносят друг друга в отборных выражениях, неведомых даже Рабле; о банкротствах банков, словно мановением волшебной палочки заставляющих благородных джентльменов сбрасывать маски и домино и являться в истинном своем облике жуликов и карманных воришек; об обществах всякого рода, обучающих всех всему, вмешивающихся во все дела и исправляющих все нравы; далее читаем мы хвастливые объявления, сулящие красоту Елены той, кто купит баночку крема, и век Старого Парра {58} тому, кто купит коробочку пилюль; читаем о чистейшем безумии так называемых дружеских встреч; читаем отчеты о том, как какой-нибудь невыразимый болван развлекал избранное общество - все предметы разные, несуразно-многообразные, но доведенные до сходства почти родственного лоском лжи, которая их покрывает.
