Ведет себя «гросс» так, будто в этом дворце он один умеет играть в шахматы. Ходы черных, приносимые сверху, из зала, комментирует развязно: «Ну кто же так играет? Надо больше читать учебники. Все, партия черных разваливается». Подходя к доске, на которой рассматриваются варианты, предлагает свой план за белых, после которого «черным надо сдаваться, делать больше нечего». Доводы оппонентов выслушивает со снисходительной улыбкой. Но когда чувствует, что его собственные разбиваются, горячится, повышает голос.
Когда станет известно, что белые проиграли, гроссмейстер будет возмущенно повторять: «Кто же так играет?», адресуя на этот раз реплику своему подопечному.
* * *
Служение Каисе, покровительнице шахмат, как и вообще «служенье муз», не терпит суеты, торопливых, импульсивных решений. И лишних слов. Шахматы — игра почти бессловесная, во время самой партии предводителю шахматного войска дозволяется произнести лишь три слова: «шах» (с восклицательным знаком), «ничья» (с вопросительным) и «сдаюсь», после которого в партии ставится точка.
Смотрю на тренеров Анатолия Карпова и начинаю думать, что игра в бессловесную игру накладывает отпечаток на весь облик шахматистов. Может показаться, что Юрий Балашов и Игорь Зайцев только формально присутствуют в зале. На самом деле они и умом и сердцем далеко — в гуще того сражения, которое набирает силу на демонстрационной доске. Молча рассматривают варианты за белых, давление которых нарастает. Где, в каком месте поля, засеянного квадратно-гнездовым способом, взойдут белоснежные зубы дракона? Откуда грозит главная опасность черному владыке, что способно предпринять его войско? Они могут просидеть так, Балашов и Зайцев, и два и три часа, не шелохнувшись, сохраняя в памяти все сделанные ходы и то неисчислимое множество вариантов, которое возникает после каждого из них. Михаила Таля рядом с его коллегами нет. Человек, не привыкший долго носить свое в себе, он исчезает из зала. Нетрудно догадаться куда: в пресс-центр, где вдали от любопытных почитателей, интервьюеров и просто собирателей автографов, наедине с мастерами, способными быстро просчитать, принять или отвергнуть каждый предложенный им вариант, он чувствует себя в своей стихии. Талевских идей хватило бы на полдюжины комментаторов. Одни из них, не выпуская из руки микрофонов, связанных с маленькими заплечными аппаратами, диктуют: «На двадцать четвертом ходу Таль указал вариант…», другие не выпускают из рук блокнотов.
