Может быть, в такие минуты рождается художник, творец, гений, когда раскрепощается то, что уже невозможно погасить, ограничить трезвым рационализмом. Не всякому, видимо, дано однажды в жизни довести себя до такого состояния экстаза, полубезумия, чтобы тем самым раз и навсегда разорвать цепи сомнений, выпустить на свободу то, что заложено в самых глубинах человеческой души. Такой день… вернее, такая ночь в жизни Василия настала.
Он вспомнит минуты своего детства спустя годы. Он напишет об этом в автобиографии: «Рисовать я учился на песке, на бумаге, на стенах и на всяком таком месте, где я находил за способ, и так я продолжался лет до десяти, между протчим по зимам из снегу делывал палаты и статуи».
Иван Федорович хлопотал у постели сына. Василия бросало в жар, он бредил. Отец менял компресс, клал на голову сына свежее полотенце. Ему помогала жена, робкая, молчаливая женщина.
— Эко угораздило тебя, — ворчал Иван Баженов. — Надо же быть таким непутевым… одни хлопоты да убытки. Жаль, что выпороть тебя не могу, прости, господи… За такое баловство не лекарство тебе положено… Ну будет, будет метаться-то. Коли здоровьем в меня вышел, то никакая хворь не возьмет, так, потреплет немного, да и отпустит… Будет тебе, жена, сырость-то разводить. Поди лучше поставь самовар да за медом слазь.
А тем временем детвора обживала снежный городок, строительство которого начал Василий, а продолжили другие, люди более взрослые. Утреннее солнце пронизывало ледяную поверхность строений, преломлялось, играло всеми цветами радуги. С горки, из-под ледяной арки, неслись самодельные санки. Внизу они попадали под град снежков. Это вели оборонительную войну мальчишки, захватившие ледяную крепость. Они никого не подпускали к ней, и всякий раз, когда «противник» приближался, дозорный начинал трезвонить во все «колокола» — в подвешенные «архитектором» старые ведра и бочонки…
— Вот так-то оно лучше, — говорил Иван Федорович, принимая из рук сына пустую кружку. — Хворь — это тебе не дурь. Хворь можно живо выгнать. А что касательно дури твоей… Ну да ладно, потолкуем потом. Пора мне. Коли что надо будет, кликнешь мать. А ежели полегчает, займись делом. Время зря не теряй. Книги не зря учеными людьми пишутся, запомни это. А я нынче зайду к твоим, скажу, что захворал, заодно и узнаю, как ты там…
— Не надо ходить в Страстной, — осипшим голосом крикнул Василий. Он попытался было сказать что-то еще, но к горлу подступил ком, глаза наполнились влагой. Чтобы не разрыдаться, Василий больно прикусил нижнюю губу. В ту же минуту какое-то чувство подсказало ему, что он должен все сказать именно сейчас, что откладывать нельзя, что потом вернуться к этому разговору будет гораздо трудней. Пусть лучше сейчас. И будь что будет, пусть выпорет, изобьет до полусмерти, запрет в темном чулане. Зато на душе не будет этого тяжелого камня.
