— Стой тихо! — а сама проводит мне по губам красной помадой. — Вот. — Я снова зажмуриваюсь, но уже не дрожу, это она может делать и дальше.
— Оближи губы, так, теперь посмотри в зеркало.
Я следую ее указаниям, губы оказываются мягкими, и возникает странное желание держать рот приоткрытым. Я поворачиваюсь и гляжусь в зеркало. Вид у меня взрослый и немного печальный, как у человека, много повидавшего и пережившего, побывавшего в местах, где и творятся вещи, всем остальным малодоступные. Я улыбаюсь отражению и задерживаю дыхание. Не думаю, чтобы моя мать когда-нибудь пользовалась губной помадой.
Женщина снова в зеркале у меня за спиной, она взбивает мои волосы, скользит сквозь них пальцами, и глаза наши встречаются в зеркале. Могли бы и протереть зеркало, думаю я; но она и так видит, кто я есть — и ничего.
— Еспер прав, — говорит она. — Здесь нужна только пара штрихов.
— Ты знаешь Еспера?
— Еще бы, — отвечает она, меряя меня взглядом, и улыбается красным ртом, таким же, как и у меня теперь.
— У тебя красивое тело, особенно тут, — заявляет она и своими руками с красными ногтями обхватывает мои груди и приподнимает их таким движением, до которого бы я в жизни не дошла; я заливаюсь румянцем.
— Раскраснелась! Ну, вот и хорошо.
— А что я должен был делать? — оправдывался Еспер. — Нас отказывались обслуживать. У тебя был вид младшеклассницы. Сейчас совсем другое дело, — добавляет он льстиво. — Ты потрясающе выглядишь.
И я снова краснею и выпрямляю спину, и мы с Еспером идем между столиков к дальней стене, где сидит Нильс и призывно машет нам, а посетители оборачиваются и смотрят нам вслед.
— Но ажурных чулок у нее нет.
— Ажурных чулок? У Ютты? Ты о чем? С какой радости у Ютты должны быть ажурные чулки?
Дядя Нильс переезжает в город. Он получил место на верфи и снял чердачную каморку на Сёндергате. Он переливает пиво из бутылки в кружку, поднимает ее и предлагает выпить:
— За новую жизнь! И пусть никому мало не покажется! — Мы с Еспером тоже поднимаем кружки, и все пьем. Я так хочу пить, что готова проглотить что угодно. Задроглость испарилась, исчезла вместе с уличным туманом, а пиво холодное, горькое и непротивное.
— Вот славно-то будет съехать от этой, прости Господи, ведьмы. Ноги моей больше не будет во Врангбэке, даже на Рождество не поеду! В жизни больше не возьму в руки ни вилы, ни вожжи. Вот подкоплю деньжат и куплю мопед, а пока ногами похожу. Куда хочу, туда иду! Свободный пролетарий, он ни за кем навоз не разгребает. — Дядя засмеялся, глотком допил остатки пива, Еспер догнал, они разом хлобыстнули кружками по столу и хором выдохнули:
