— Наоборот. Он верно учуял, что что-то есть, чего я все недоговариваю, отвожу в сторону. Тут неважно: темное или светлое. Пускай белое. Как неоткрытая земля на карте: белое пятно. Пробел. А он это безошибочно уловил.
— Ты его приведешь к нам? Он неженатый?
— Да нет, что ты!.. Но вот тут и начнется... Мы там скидывались по рублю, делились трешками, сигаретами, поменялись старыми тельняшками, и вдруг я его приведу, и вот тут усажу у камина, огонек потрескивает, снежочек в садике, ну, поставлю водку, а французский коньяк спрячу в бар. И все уже противно, обман какой-то. Мутит!
— А ты не прячь. Зачем прятать?
— Он сразу подсчитает, прикинет, сколько вахт надо отстоять ночных, и штормовых, и всяких за такую бутылку! Не из-за бутылки же я плавал? А если у меня такие бутылки и так на столе, зачем я дрог, считал часы на ледяной вахте? И выходит так и так, что я ему не товарищ. Ну, мы посмеемся, пошутим, а дружбе нашей крышка. В другой раз его сюда не заманишь... Ты соображаешь? У нашего капитана нет собственной машины. А у меня есть. Парни копят на мотоциклы, обдумывают, в чем ужаться, планируют, радуются, предвкушают... А мне папа ко дню рождения подарил «Волгу» последнего выпуска, и эта дача, и все такое... Какого же черта мне вкалывать за гроши? Усекла? Я-то ведь не виноват, но какая-то дурацкая фальшь тут есть. Как ни верти. Нет, не пойду я больше в море.
— Конечно, не пойдешь. И папа не допустит.
— Ну, он-то что может сделать!
— А вот, чтоб тебя на новенькое это морозильное судно назначили, а не на старый сейнер, — папа ездил разговаривать с начальником пароходства.
— Ччерт! — Он чуть не вскочил. — Не врешь?
Зинка снисходительно усмехнулась, покровительственно поглядывала. Брата она любовно, свысока слегка презирала и в то же время восхищалась им. Как ни странно, насмешливо, в глубине души гордилась: «Мой-то! Вот уж кто пользуется беспробудным успехом у девок! Кошмар!» И ей почему-то льстило, что у нее такой брат, точно это поднимало и ее на уровень выше «всех девок».
Он потянулся за бутылкой.
— Смотри, будешь разить коньячищем!
Он, как обжегся, отдернул руку.
— Тьфу, правда. Вообще не надо было пить.
— Я тебе дам пожевать пастилку. Отшибает. Через час будешь как лесная фиалка.
Лифт почему-то не работал. Он пошел медленно, стараясь припоминать каждую ступеньку. Когда лифт не работал, они с Юлей часто поднимались по этой лестнице, так же медленно, ступенька за ступенькой, оттягивая минуту прощания, и на каждой второй площадке, где не было дверей, а только окна, за которыми далеко внизу видна была улица и крыши, останавливались и целовались; с каждой остановкой они оказывались все выше над землей, на восьмом, девятом этаже уже чувство высоты и отделенности становилось все явственней, они были уже где-то над городом, и если заглянуть вниз — чуть томило под ложечкой, точно под ногами у них не девять этажей каменного дома, а что-то неустойчивое, что вот-вот готово неслышно качнуться — и они полетят куда-то. Странная у нее была манера — она закрывала глаза во время долгого поцелуя и потом открывала их широко. Глаза делались громадными и, точно проснувшись, тихо, удивленно и внимательно всматривались ему в глаза. И точно после долгого, недоверчивого раздумья и нерешительности вдруг неожиданно расцветали в радостной улыбке. Тогда они оба облегченно вздыхали, точно что-то неясное в их жизни разрешалось благополучно, и бодро поднимались дальше по лестнице до самой двери ее квартиры...
