Он умел добыть факты там, где, казалось, были одни химеры. Как это в нем сочеталось, никто понять не мог. Синельников, во всяком случае, был рад, что дело попало в руки Журавлева…
Они сели в автобус и до управления ехали молча, а когда сошли, Синельников предложил:
– Зайдем к Ковалеву?
Журавлев, кажется, угадал его мысль.
– Пожалуй. Возможно, у него все уже определилось с Казалинским.
Ковалева они застали с телефонной трубкой в руке.
– А я вам поочередно названиваю – нет и нет, – сказал он.
– Как на базе? – спросил Синельников.
– Там раскопали столько – всеми излишками кровельного железа не укроешь.
– Что это вдруг Казалинский так крупно прокололся?
– Сам не пойму. Последняя ревизия – я ж тебе, кажется, говорил проводилась три месяца назад. Тогда ничего не нашли.
Они помолчали немного, а потом Синельников сказал, поднимаясь со стула;
– Жалко выпадать из команды, но остальное не по моей части.
Дальнейшее действительно не входило в сферу его деятельности. Он и так уже несколько – правда, совсем немного – вышел за рамки своих обязанностей в деле об утонувшем Перфильеве, которое теперь разрослось и приобрело совсем иной характер и окраску.
– Не горюй. Мы тебя в курсе будем держать, – сказал не без иронии Ковалев.
– Спасибо. Ты Казалинскому какую меру пресечения просить будешь?
– Под стражу.
Синельников повернулся к Журавлеву.
– Короткову, надеюсь, тоже?
– Пока мало оснований.
– Они тут есть. А первым долгом очень тебе желаю ножичек отыскать.
– Постараемся.
– Какой еще ножичек? – заинтересовался Ковалев.
– Он тебе разъяснит, – сказал Синельников и не упустил случая съязвить в ответ: – А вообще-то ножички – это не для тебя. Ты копайся в бумажках, вешай железки, считай усушки.
Они пожелали друг другу удачи и разошлись.
Перед Журавлевым сидел Казалинский – плотного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти, с загорелым лицом, с серыми усталыми, но недобро глядевшими глазами, с сединой на висках, в дешевом полушерстяном коричневом костюме. Пиджак был чуть тесноват ему в плечах, и, может быть, от этого он держался скованно, хотя по всем повадкам в нем чувствовался человек, привыкший не смущаться. При первой встрече он показался Журавлеву вполне интеллигентным, по крайней мере внешним видом и осанкой, но впечатление было ложным.
– Что вы мне подсовываете какую-то липу? – грубым, густым баритоном произнес Казалинский и швырнул на стол три листа, скрепленных маленькой металлической скобочкой.
