Эти последние медитации и доверительные сердечные признания как бы дорисовывают портрет М. Бажана, которого кое-кто привык считать рационалистом, пусть и не совсем холодным, но все же малодоступным для шепотов сердца, лирики тонких личных переживаний. Коррекцию, которую вносит в подобные мнения поздняя лирика поэта, можно считать несомненной.
Есть, конечно, и здесь свои стилистические полюсы. Скажем, стихотворения типа «Луг осенен благословеньем снега…» или «Чебрец и вереск, мшистые холмы…», речь о которых впереди, — и «Вглядись в себя поглубже…» Кто еще из поэтов так писал о «малом космосе», который живет под черепом человека, о его вечном движении и неустанной работе:
С космическими сферами так схожи,
Два полушарья силу обрели.
Что это? Сгусток плазмы или, может,
Модель Вселенной, копия Земли?..
…Бег импульсов, биенье чутких тканей.
Механика сознания строга.
Курцшлюз
[23]… В коротком этом замыканье
Трепещет мысли вольтова дуга.
И кто кончал подобные, казалось бы, насквозь «сциентические» (научные), даже «технизированные» стихи таким горьким, трагическим восклицанием:
Волнистый трепет корок и подкорок,
Сложнейших шифров глубина и высь.
Но ты еще внимательней вглядись
В себя.
А что же дальше?
Бедный Йорик!..
Пожалуй, не требуется доказывать, что это не выкрик отчаяния, а скорее голос протеста, протеста сильного, деятельного человека, вынужденного подчиняться неотвратимой конечности человеческого существования… Подобно тому, как вырвался этот протест в известных строках А. Фета (в послании «А. Л. Бржеской»):
«А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя».
Только высказал это М. Бажан как поэт XX века и по форме, и по содержанию иначе: новая мера знания о возможностях человека — и еще большая, может быть, сила непримиримости ко всему жестокому и неразумному, в том числе и к смерти.
«Осеннюю» лирику М. Бажана хочется назвать и лирикой сердечных итогов. Это раздумья и всплески чувств пожилого человека в те моменты, когда он остается один на один с прожитыми годами, с памятью о близких людях, а говоря еще шире — со всей витальной силой и красотой самой жизни, в каких бы малых знаках она ни проявлялась. Прозрачно-элегические тона непредумышленно подчеркивают проникновенную человечность этих стихов.
Самые простые и обычные проявления жизни — «благословенье снега», легшее на ближний луг, легкие «фарфоровые звоночки» ландышей, торжественное молчание зимнего леса, чебрец и вереск, пробудившие воспоминание о давнем и дальнем, — становятся теперь знаками, полными особого смысла. И видятся они теперь в спокойном, даже ласковом освещении, без той почти экстатической напряженности и гиперболизации, с которыми обычно отражались вещи в стихах молодого М. Бажана. Невольно ощущаешь некую растроганность, когда читаешь, как суровый, чеканный автор «Смерти Гамлета» может говорить о себе в такие созерцательные минуты: «Я сам, как тот кристаллик невесомый, в ладонях благодатных таю вдруг». Никогда раньше лирического героя этого поэта нельзя было представить таким душевно растворенным в благости родного пейзажа, под каким-нибудь пурпурным снегирем…
