— Чего раскипятилась? — спокойно сказала Мария Семёновна. — Они все такие. Или почти все.
— Кто?
— Да мужики.
— Так ты что, знала? — поразилась Валя.
— Люба передо мною вчера повинилась. Да я и сама догадалась, ещё в тот день, когда Люба Петра к себе в дом потащила. Я в окно видала. И как потом он выскочил от неё. Я сразу всё поняла.
— Да ты у нас, оказывается, не только лучше всех слышишь, но и лучше всех видишь! — саркастически воскликнула Валентина.
— Вдаль, да, вижу, — согласилась Мария Семёновна.
— Так вот почему ты тогда на ключ заперлась! Перемолчать решила!
— Ты же и сама видела.
— Да мне и в голову не пришло! Подруга ведь! Самая близкая! А ты могла бы поделиться, если уж такая прозорливая.
— Я в вашу жизнь не вмешиваюсь.
— Вот и не довмешивалась.
— А ничего бы не изменилось.
— Как это ничего? Я бы сразу побежала туда, в дверь затарабанила бы!
— Оставь мужика в покое. Не всё от нас с тобой зависит. Да и…
— Что «да и»?
— Я тут поразмышляла… Такого, как Петя, это приключение вряд ли испортит. Даже полезно ему.
— Что ты говоришь! Полезно!
— Да. Для… этого… для самоутверждения.
— Да-а-а, умом вас не понять. Ты ж сама, сама, как только про их с Васькой шведский заговор узнала, сама первая переполошилась. Забыла?
— Шведский заговор — это был бы разврат.
— А через дорогу бегать — не разврат?
— Он никуда не бегал. Тут ничего наперёд не просчитывалось, баш на баш любовь не менялась. И Петя не виноват.
— Матерь божия! Вы тут все подельнички, я вижу. А если шибко понравится ему вот так «самоутверждаться»?
— Вот этого уже допускать нельзя. Но хворостина не метод.
— А что тогда метод?
— Полезь на чердак. Там под старыми досками ружьё лежит. Много лет уже.
— Откуда у нас ружьё? — насторожённо приложила руку к груди Валя.
— От твоего отца-стервеца осталось. Я не выбросила. Но боевых патронов не держу. Только холостые.
Валентина ахнула:
— Значит, эта твоя история про двух друзей, жену и ружьё… это не выдумка что ли?
— Нет, Валя, не выдумка. Я его, стервеца, до сих пор люблю. И виню себя за его смерть на болоте.
— Себя винишь? — снова поразилась Валя. — Он же подлецом первостатейным оказался!
— По жизни подлецом он всё-таки не был. Да, смерзавничал один раз. Кто его знает, что у него тогда в голове сверкнуло. Под влияние дружка попал, смалодушничал. Человек иногда сам про себя не ведает. Но если бы я знать могла, чем дело обернётся, я бы его тысячу раз простила. Тысячу раз. Нельзя, чтобы у человека выхода не оставалось. Вот так-то, Валюша.
