Адриана Трентини говорила быстро, все больше и больше горячась, Бруно тоже вставлял в разговор некоторые замечания.
По его мнению, партию прервали по вине Кариани, а от него, как все мы знаем, другого и ожидать не приходится. Это ведь совершенно очевидно: недомерок с узкой грудью чахоточного и коленками, как у воробья, он с того самого момента, как вступил в фашистскую организацию, только и мечтал что о карьере и поэтому никогда не упускал случая, ни на людях, ни приватно, угодить секретарю местного отделения партии. (Разве я не видел в кафе делла Борса, что ему, хотя и нечасто, все же удавалось оказаться за столиком старых прохиндеев из «Бомбамано»? Он весь раздувался, громко ругался, но стоило только консулу Болоньези, или Шагуре, или еще кому-то из иерархов группы повысить голос, как он тут же поджимал хвост и был готов выполнять любые, самые унизительные поручения: бежать к продавцу сигарет, который стоит под колоннами городского театра, за пачкой «Джубек» для секретаря партии, или звонить домой Шагуре, чтобы предупредить жену, бывшую прачку, о скором возвращении великого деятеля, или еще что-нибудь подобное.) Такой червяк, конечно, не упустит возможности выслужиться лишний раз перед федерацией! Маркиз Барбичинти — это маркиз Барбичинти, он, несомненно, достойный человек, но уж очень не самостоятельный и совсем не герой. Если его и держали на посту президента теннисного клуба, то только потому, что он умел себя держать, или ради его имени, которое им казалось Бог весть какой приманкой для дураков. Кариани без труда запугал нашего беднягу маркиза. Может, он ему сказал: «А завтра? Вы подумали, милый мой маркиз, что будет завтра, когда партийный секретарь придет на ежегодный бал? А вы будете в его присутствии награждать этого… Латтеса серебряным кубком и приветствовать соответствующим римским жестом? Я, например, предвижу огромный скандал. И потом неприятности, невиданные неприятности. На вашем месте я бы, поскольку темнеет, не задумываясь, прервал партию». Ничего другого и не надо было, чтобы заставить его сделать то, что он сделал.
Не успели Адриана и Бруно ввести меня в курс всех этих событий (Адриана выбрала минуту и представила меня чужому молодому человеку: это был некто Малнате, Джампьеро Малнате из Милана, свежеиспеченный химик, он работал на одном из заводов по производству синтетического каучука в промышленной зоне), как ворота наконец открылись. На пороге появился человек лет шестидесяти, полный, невысокий, с коротко подстриженными седыми волосами, которые под послеполуденными солнцем отсвечивали металлическим блеском; усы у него тоже были короткие и седые, а нос мясистый и сиреневатый, он немного был похож на Гитлера, пришло мне в голову, с этими усами и с этим носом. Это был он, старик Перотти, садовник, кучер, шофер, привратник, в общем, все на свете, как сказала Миколь. Он совсем не изменился со времен гимназии Гварини; помнится, сидя на козлах, он бесстрастно ждал, когда темный, мрачный вестибюль, который поглотил его улыбающихся маленьких господ, наконец вернет их, таких же улыбающихся, уверенных в себе, и они подойдут к экипажу, сверкающему хрустальными стеклами, краской, никелем, украшенному бархатом и ценным деревом, за целостность и безопасность которого он нес полную ответственность. Его маленькие серые глаза, пронзительные, искрящиеся живым крестьянским остроумием, свойственным венецианцам, добродушно смеялись из-под густых, почти черных бровей — совсем как тогда. Но над чем? Над нами, которые добрых десять минут ждали под дверью? Или над самим собой — он предстал перед нами в полосатом пиджаке и в белых перчатках, совсем новеньких, надетых, должно быть, специально.
