— Давай не будем о языке, поговорим о сути, — остановил его я с учительской ноткой в голосе, о которой тут же пожалел. — В статье ясно сказано, — продолжал я уже спокойнее, — что капитализм в стадии империалистической экспансии не может быть терпимым к национальным меньшинствам, особенно к евреям, которые являются меньшинством по преимуществу. В свете этой общей теории (статья Троцкого была тридцать первого года, не нужно об этом забывать, — года, когда началось настоящее движение Гитлера к власти) не имеет значение, что Муссолини лучше Гитлера? Да и действительно ли Муссолини как человек лучше?
— Я понял, я понял, — все время повторял вполголоса отец, пока я говорил.
Он сидел, полузакрыв глаза, с лицом, искаженным гримасой болезненного нетерпения. Наконец, когда он был совершенно уверен, что мне больше нечего добавить, он положил мне руку на колено.
Он все понял, повторил он еще раз, открывая глаза. И все же я должен его выслушать — по его мнению, я видел все в слишком черном свете, катастрофически.
Почему я не хочу признать, что после сообщения от девятого сентября, да и потом, после циркулярного письма от двадцать второго, в Ферраре все продолжает идти, как и прежде? Конечно, сказал он, грустно улыбаясь, за этот месяц среди семисот пятидесяти членов нашей общины не умер никто, кто бы заслуживал упоминания в «Коррьере феррарезе» (умерли только две старушки в приюте на улице Витториа, если я не ошибаюсь, Саральво и Риетти; последняя даже не из Феррары, а из маленького городка в окрестностях Мантуи — из Саббионетты, Виадана, Помпонеско или что-то в этом роде). И будем справедливы: телефонную книгу не заменили на новую, в некоторых еврейских семьях еще оставались христианки, горничные, няни или старушки гувернантки, которые должны были бы, охваченные расовым чувством, немедленно уволиться. Коммерческий клуб, где более десяти лет пост вице-председателя занимал адвокат Латтес и куда он сам, как я, должно быть, знаю, продолжал беспрепятственно ходить почти каждый день, не выдвинул никаких требований об их исключении. А Бруно Латтеса, сына Леоне Латтеса, разве исключили из теннисного клуба? Совсем не думая о брате Эрнесто, который, глупыш, смотрит на меня всегда с открытым ртом, как будто я какой-нибудь пророк, я перестал ходить в клуб и поступил очень плохо, должен он сказать, пытаясь отстраниться, отделиться, не встречаться ни с кем, под предлогом занятий в университете и необходимости ездить в Болонью три или четыре раза в неделю. (Даже с Нино Боттекьяри, Серджо Павани и Отелло Форти, которые еще год назад были моими неразлучными друзьями, даже с ними я не хотел встречаться здесь, в Ферраре, а ведь месяца не проходит, чтобы они не звонили мне все по очереди, бедные ребята!) Посмотри лучше на молодого Латтеса! Судя по спортивным обзорам в «Коррьере феррарезе», он не только смог участвовать в турнире закрытия сезона, который проходит как раз сейчас, но даже играет в смешанной паре с этой красоткой Адрианой Трентини, дочерью главного инженера области, и прекрасно играет: они легко прошли три тура и теперь готовятся участвовать в полуфинале. О милом добром Барбичинти, конечно, все же можно сказать, что он, например, придает слишком большое значение трем четвертям благородной крови в своих жилах и слишком маленькое — грамматике в тех статьях по пропаганде тенниса, которые секретарь местного отделения фашистской партии заставляет его публиковать время от времени в «Коррьере феррарезе». Но в том, что он благородный человек, абсолютно невраждебный к евреям, хотя и немного фашист (когда отец произнес это слово, «фашист», голос его чуть-чуть дрогнул), — в этом нет ни малейшего сомнения, тут и спорить нечего.
