Нашлось аккуратно свернутое на краю вышитое полотенце. На него высыпал остатки хлеба, а в освободившуюся тарелку вылил водку из квадратного штофа. Гинтар с Евграфом даже охнули от возмущения, когда я в эту чашу пинцет запихал.
Вернулись сотник с Матреной. Казаку приказал крепко держать возницу за руки, а повариху отослал за иголкой и ниткой. Решил, что такую рану однозначно нужно шить.
Света не хватало. Скачущий в сквозняках огонек свечи только пугал воображаемыми подробностями ранения. Тряпье, с барского плеча пожертвованное хозяйственной женщиной, выглядело каким-то серым и оптимизма не внушало. Выбрал самую белую тряпицу и ее тоже замочил в спирте. Зря, что ли, пил эту бормотуху?! Спиртяга слегка разбавленный. Градусов под семьдесят – восемьдесят. Для моих целей – самое то. А для употребления внутрь у Дорофейки, поди, еще сыщется.
– Ложку в зубы зажми и терпи, – внутренне содрогаясь от ужаса, твердым голосом приказал я и отважно потер рану сочащейся водкой тряпкой. Под материей легко прощупывался колючий краешек пули.
Кухтерин что-то промычал, но слов я не разобрал. На всякий случай сказал:
– Терпи, казак! Атаманом будешь!
И взялся за пинцет. Черная корочка приподнялась – и стало понятно, за что хватать и куда тянуть.
– Крепче, Степаныч! – рявкнул я и, зажмурившись, изо всех сил дернул пулю наружу.
Граммов сорок, не меньше, звонко шмякнулось об пол, забрызгав кровью домотканые половики. Крови из раны полилось совсем мало, но и этого для меня было достаточно. Карету! Карету «скорой помощи» мне! Я бы Герину душу прозакладывал за фельдшера со «скорой».
– Матрена, едрешкин корень! Ты где?! – так заорал, что искры в глазах от напряжения полетели. – Быстро сюда!
Мышцы на богатырских руках Безсонова вздулись. Невысокий и жилистый, Кухтерин оказался тоже не слабаком. Глаза пациента едва помещались в орбитах, на губах выступила пена пополам с опилками от изгрызенной деревянной ложки.
Обильно смочил другую тряпицу в своей тарелке и тщательно промыл рану. Убрал уже образовавшиеся в глубине сгустки. Повариха едва в обморок не грохнулась от вида моей операционной, отвернулась, бросила толстую иглу со вдетой уже нитью на стол и убежала. Переправил последний инструмент в тарелку и принялся сводить края раны. Хотел представить себе, как шить стану.
– Последний бой – он трудный самый, – пропел себе под нос и решительно воткнул железку в кожу рядом с вяло сочащейся живицей дырой в боку.
