Хотя Шоу и не исповедовал еще социализма, он созрел для обращения в эту веру. Одновременно завершился для него немудрящий этап рационализма и материализма. Он понял, что эта дорожка далеко не выведет, и порвал с ней решительно и сразу. Теперь его будут занимать ступени и оттенки мистической (а точнее — стоящей выше разума) категории — человеческого гения; столкновение гения с обывательским здравым смыслом составит отправную точку его комедий.
Следующий роман — «Профессия Кэшеля Байрона» — можно, пожалуй, назвать боевиком. Шоу перевидал много боксерских схваток, читал книги по боксу в Британском музее и в конечном счете сам написал об этом книгу, хотя и считал свой интерес к боксу следствием первородного греха.
Джи-Би-Эс никогда не был любителем спорта. Свое отношение к спортивным состязаниям он выразил как-то в беседе со мной следующими словами: «Глубоко раздумывая о человечестве, я прихожу к мысли, что в настоящее время оно всего лучше приспособлено гонять по полю мяч. Через тысячу лет, может статься, оно нравственно и духовно поднимется настолько, что сумеет выбить мяч со своего поля». Однажды он побывал на бейсболе, а когда вскоре его пригласили на следующий матч, Шоу изрек: «Когда вас дважды приглашают на бейсбол, вы неизбежно спросите себя, зачем надо было ходить в первый раз. Ответа невозможно доискаться. Нет, это сумасшедший мир». И вот причастность к вселенскому помешательству едва не сделала его популярным автором. «Я не могу без дрожи думать, что «Профессия Кэшеля Байрона» чуть не сделала меня в двадцать шесть лет модным литератором. Найдись в ту пору предприимчивый издатель — и мне бы конец!» Но и без такого издателя книга прошла в нескольких выпусках социалистического журнала «Тудей», потом вышла отдельным изданием ценою в шиллинг, а в Америке выскочило и пиратское издание.
На книге Шоу многие погрели руки, и только автор остался ни с чем, признаваясь, что написал ее для забавы и жалеет, что стал причиной всего этого ребяческого восторга: «Бой в перчатках и рассчастливая концовочка, до которой я никогда прежде не унижался, впервые принесли мне позорный успех среди благожелательных рецензентов и у многотысячной читающей публики. Но я успел задуматься о содеянном, и чувство собственного достоинства забило тревогу. Я решил оставить выписывание характеров и… засесть за роман, который поднимал бы большую социальную тему».
Поднять большую социальную тему оказалось делом утомительным. Две главы чудовищного объема только-только подвели его к существу вопроса. Он бросил работу, и в журнал пошла лишь вводная часть сочинения, вышедшая потом отдельной книгой под заглавием «Социалист-затворник». В связи с этой книгой Шоу выскажет любопытное наблюдение о своем творческом методе: «Бьюсь я однажды в читальном зале Британского музея над началом пятого и последнего своего романа «Социалист-затворник» — и вижу: сидит и трудится за соседним столиком на редкость привлекательная, просто притягательная молодая особа, лицо решительное, живое, умное. Увидел я это лицо и как в душу заглянул: так родился характер Агаты Уайли. Мы за все время не обменялись и словом, не познакомились. Я видел-то ее всего несколько раз и все при тех же обстоятельствах. А назови я сейчас ее имя, которое, кстати, сделалось известным в литературе — как и я, она писала тогда роман, и, может быть, мой профиль вдохновлял ее в работе над образом героя, — выдай я, стало быть, ее имя, и сочтут ее бесповоротно Агатой Уайли да еще приплетут бог весть какую скандальную ерунду, кивая на наше якобы близкое знакомство. Я всегда пользовался живой моделью, как художник, и добавлю — работал в манере художника: иногда самый верный образ рождался из близких, личных отношений с прообразом, а случалось, он возникал в сознании благодаря брошенному взгляду, как в случае с Агатой. От одного такого взгляда могла возникнуть цепь обстоятельств настолько правдоподобных, что мне доводилось выслушивать упреки — мол, бессовестно лезу в чужие дела. Можете мне не верить, но однажды я придумал для одного из моих героев лакея, а потом выяснилось, что именно такой лакей и служил у его живой модели! Я копировал природу с разной степенью точности, разрываясь между крайностями: добросовестным выписыванием всего, что я наблюдал, и игрой воображения, подсказанной случайным взглядом или рассказом. В одной и той же книге или пьесе я сводил вместе житейские наблюдения и то, что принято называть вымышленными характерами и традиционными литературными персонажами».
