* * *
О, российское дите, этот Лютов — Христос с политруковскими петличками и с большевистским билетом в кармане! Для него, казалось Донцову, до сей поры во всей Руси великой не было и нет ни единой загородки из колючей проволоки, ни дозорной лагерной вышки. С самых декабристов в нашей ненаглядной стране не вьют веревок на бедовы головы, не отливают пуль для смертников — последний свинец был истрачен на цареубийц и на контру… И только теперешняя война, открывшая все шлюзы кровавых рек, вымазавшая и небеса и землю в пожарную краску, сдернула пелену с глаз Лютова. И наконец прозрев, этот человек вдруг растерялся, будто малый ребенок, упустивший из ладошек солнышко. Донцов невольно вздрогнул, вспомнив, как Лютов «пересчитывал» свои последние патроны, хотя их оставалось всего два…
Не оказалось возле пушки Лютова! Оглядевшись Донцов не обнаружил его ни у ближних окопов, ни у реки, не видать было и на аллеях сквера. «Ушел-таки? Трухнул политрук!.. Да так и лучше, — с неожиданным облегчением подумал сержант, — без него свободнее — не так страшно, если что…» На всякий случай наводчик спросил о нем пехотного стрелка, что мостился в ближней ячейке.
— Туда, туда пошел твой командир; — стрелок показал на мост.
Донцов, тараща глаза, стал всматриваться в серые толпы солдат, отходящих в тыл через чугунный мост, еще надеясь отыскать лейтенанта Лютова.
— Иголку в сене ищешь, сержант, — с откровенной безутешностью сказал пехотинец.
Не слушая красноармейца, Денис перевел взгляд на взрытый берег, на окопы и траншеи, на копошившихся в них солдат, и вновь обострилось осознание безнадежности и непрочности новой оборонительной линии. И лишь родная Плава, теперь уже река рубежная, внушала к себе доверие и представилась в воображении Донцова мало-мальски серьезным препятствием для врага. Может статься, все то, что есть на правом берегу, будет спасено, уцелеет, выживет. Ниже по течению, в десятке верст от Плавска, на том же берегу стоит и его изба, где живут кровные и самые дорогие для него люди, ради которых и он сам, и все другие солдаты должны оставаться на левом берегу и стоять насмерть.
Пехотинец, полагая, что сержант мается думая о своем командире, попытался утешить его:
— Ушел и ушел — чиво теперь тужить-то. Кому дорога — тому идти: вольному — воля, ходячему — путь… Лезь в окоп, браток, перекурим это дело.
Донцов не слышал и этих слов — заспешил было к своей пушке. Но тут же вдруг замер. Под гул недальной канонады, неслышно как, к линии окопов и траншей подкралась «рама». На невеликой высоте и скорости, под сизым пузом брюхатых тучек воздушный разведчик проплыл по-над обороной с наглой самоуверенностью, словно на предпарадной тренировке. Трассирующие ленты пулеметных очередей и беспорядочная трескотня винтовочных выстрелов с обоих берегов холосто гасли на подлете к вражескому самолету, не причиняя ему ни вреда, ни страху. Вся эта утешительная самооборона не только безнадежна, но почти всегда причиняла боль и вызывала досаду на собственное бессилие. Но не сама «рама» страшила окопников. Обычно после облетов ею наших позиций начинали свою изуверскую работу бомбовозы. Вот почему окопный солдат норовил из любого оружия свалить разведчика с неба, чтоб упредить налет бомбардировщиков. Насмешник Семуха, вспомнилось Донцову, «раму» прозвал «тещей»: все так и смотрит, все так и вызеривает что-то… Денис вскинул к плечу карабин и кое-как изловчившись, тоже принялся палить в «тещу». Пехотинец сдернул сержанта за полу шинели к себе в окоп и с мягкой усмешкой попрекнул:
