Теперь Донцов отступал налегке. Кроме карабина за спиной, в кармане шинели оказалась армейская баклажка да вместо посоха штыковая лопата. Чуть выше омута, куда он спустил свою пушку «Прощай, родина», он перешел в брод реку и выбрался на горбатый правый берег. Потом по-за каменной стеной завода, наводчик Донцов прокрался во двор бывшего райисполкома, где когда-то расстреляли его отца. Там он, переведя дух, закурил, как бы заряжаясь на долгую и опять неведомую дорогу. С нелегкой внутренней дрожью отметил для себя, что с того давнего девятнадцатого года, когда на этом месте чекисты расправлялись с несчастными дезертирами, кирпичевая стена конюшни так и осталась исклеванной пулями. Побыв какие-то мгновения в прошлом. Донцов картофельными огородами заводских рабочих двинулся в сторону Тулы и Москвы, туда, куда еще глядели глаза…
* * *
Греховно ли отступать в одиночку? Наверное, да. Но так отступали тысячи и тысячи. Куда лучше отходить организованно, в составах своих подразделений и «по приказу», изматывая при этом наступающие силы противника. Ну, а если уже нет ни «своих» подразделений, ни приказов командиров, ни патронов, чем «изматывать» врага, ни собственных сил держаться достойно — не сдаться в плен и не быть убитым? Что тогда? У Донцова была возможность уйти с такой войны домой, благо его родные Белыночи были уже рядом, в двух часах походного шага. Но он не посмел. Дезертирство для него было страшнее плена и смерти…
Через два-три дня отступного бродяжничества, как сотни и тысячи ему подобных, он наконец вновь обрел боевое пристанище. Донцов оказался в одной из полуразбитых рот, которой в составе 570-го отдельного саперного батальона приказано оборонять Ясную Поляну Толстого. Это было очередным спасением Донцова от бесчестия…
За кострами, что пылали на башенках кладбищенской стены, черной глыбой стояла ночь. Над спящим погостом дегтярно-багровым потолком качалось небо. Лохмы ватных облаков так густо сорили влагой, что невольно хотелось потянуться рукой и выжать из ночи хотя бы глоток воды. Донцов, спросонья вытянув руку из рукава шинели, с дикой ненасытностью стал хватать стылый сырой воздух. Слизывая с ладони влагу, он сгонял жажду, а вместе с ней и сновиденья, в которых в полуношные часы провоевал свою войну во второй раз. Не впервой он в солдатских обрывчатых снах странствовал по старым окопам и дорогам, бил сам и били его, как мог, вместе со своими батарейцами до конца стоял на позициях и сдавал их, когда было невмоготу удерживать. Однако в последних, только что отступивших снах, все повторилось в таких неохватных и жутких подробностях, что перемогал их теперь с неведомой доселе болью и предчувствием еще большей беды и страданий.
