Воспоминания о России (1900-1932) | страница 46

Итак, мы поселились с бабушкой. Мы всегда обедали вместе, и разговор шел о том, что творится вокруг и в особенности об усиливающемся голоде и взлетевших ценах на продукты. Но мои мысли были постоянно с Великим князем. Когда кто-нибудь упоминал его имя, я изо всех сил старалась не покраснеть, но, думаю, что, если бы я даже покраснела, это не имело бы особенного значения, все догадывались о моих чувствах. Я говорила об этом с бабушкой, и она вполне сочувствовала мне. Думаю, что с ней тоже было что-то в этом роде в юности, и она могла меня понять. Я помню, что однажды сказала маме:

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь вышла замуж, — и пояснила ей, что никогда не смогу снова полюбить также сильно.

Мама пыталась объяснить мне, что это только детское чувство, не настоящая любовь, которая придет позже. Но моим лучшим другом, с которым я могла говорить обо всем, была в то время моя крестная, тетя Саша. Мы часто бывали у нее, она по-прежнему жила близко. Ей я могла говорить всё, ей я могла доверять, она слушала меня, и ее доброта была такой успокоительной. Позже она разговаривала с мамой обо мне, сказав, как она тронута моим доверием.

7 ноября 1917 года по новому стилю большевики взяли власть в свои руки, Керенский бежал за границу, переодетый женщиной, и начался настоящий террор. У нас появился мой кузен Кирок, брат Петрика, сбежавший из своей Инженерной школы, где он учился. Он был в опасности и не смог долго оставаться у нас, а был вынужден поспешно уехать в Москву. Он обещал прислать телеграмму о своем благополучном прибытии, по она так и не пришла, и никто так никогда и не узнал, что с ним случилось и где нашел он свою смерть. Казалось, что мы живем на вулкане и в любой момент может произойти что-нибудь ужасное. Действительно, ужасные вещи происходили, они случались каждую минуту: убийства невинных людей, погромы, беспорядки. В феврале мы услышали об убийстве Катиного отца вместе с двумя ее дядями. Бедная Катя с матерью и немецкой гувернанткой и ее тети были вынуждены бежать. Я вспомнила слова милого господина Мансурова, когда я сообщила ему радостную новость, что отец освобожден из крепости, — «Ягодки будут позже». Теперь я понимала, что он имел в виду.

Весна 1918 года не принесла надежды. Напротив, теперь мы ждали голода. В Петрограде продовольствия было мало, хлеб являлся такой редкостью, что у нас к завтраку было только по тоненькому кусочку, к обеду еды почти не было. Это выглядело насмешкой: нам прислуживают два человека — один бабушкин, другой наш собственный дворецкий — стол прекрасно сервирован, блеск серебра и хрусталя на белоснежной скатерти и тоненькие кусочки чего-то, что не может заглушить наш голод. Выходя из-за стола, мы чувствовали себя так, как будто никакой еды и не было. За обедом было то же самое. Это особенно тяжело отражалось на нас, детях. Я поняла, как голод может толкать людей на кражи. Мы слышали о людях, умерших от истощения, чаще всего это были дети и старики. Ика и я страдали сильно, но Кот был в лучшем положении. Его целый день не было дома, он получил работу в одном из консульств, и иногда ему удавалось приносить нам немного еды.