Мольбы ее были оставлены без ответа. В глазах его она прочла непоколебимость и твердое намерение, не оставлявшее сомнений — она попусту тратит время. Но все же она предприняла очередную попытку:
— Завтра ночью, Андреас… Прошу тебя, давай подождем до завтра.
— Завтра? — задумчиво переспросил он, будто взвешивая все за и против, но лицо его, столь непостижимое и холодное, не позволяло ей прочесть его мысли. Немного погодя он покачал головой, и по телу ее прошла невольная дрожь. — Сегодня, дорогая. Ждать смысла нет. — Тон его ясно давал понять, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. — Если ты останешься со мной сегодня, ты останешься со мной навсегда.
Неосознанно поглядывая в сторону двери, она спросила:
— Ты боишься, что я брошу тебя теперь, когда умер мой отец?
Он сглотнул, и ей показалось, что он стиснул зубы, чтобы держать себя под контролем.
— Ты могла бы бросить меня, Шани. И мне бы этого не хотелось.
Она посмотрела на него с высоко поднятой головой:
— Ты решил заполучить меня с первой же минуты, как только увидел, верно? Ты и секунды не намеревался выдавать моего отца. Ты просто использовал то, что знал, желая завладеть мною, как дорогой игрушкой, на которую ты положил глаз. Но теперь ты живешь в страхе, и это настоящая пытка…
— Никогда в жизни я не знал страха, Шани, — перебил он ее тихим нежным голосом. — Я сказал, мне не хотелось бы, чтобы ты ушла, но это вовсе не страх.
— Полагаю, в Греции жены не смеют оставлять своих мужей?
— В Греции женщины думать об этом не смеют.
— Они робкие рабыни мужа и господина?
— Муж всегда господин — это так, — согласился он. — Но рабство? Не уверен, что понимаю, о чем ты.
— Подчинение и угнетение — в чем разница между ними?
Он немного нахмурился. Она чувствовала, что на своем языке он мог бы объяснить это лучше.
— Разница есть, Шани, и заключается в следующем — я ненавижу рабство, а в подчинении не усматриваю ничего дурного.
— И ты намерен подчинить меня себе?
Он опять нахмурился, но ответил:
— Я должен заботиться о тебе, быть мудрым советчиком, не позволять тебе совершать ошибки, которые могли бы привести к несчастью и причинить боль кому-то из нас.
— Как это тонко! — издевка в произнесенной ею фразе явно его удивила; в этот момент она перестала походить на то нежное существо, с которым он общался до сей поры. — По мне, так все это лишь изящная ширма для того, чтобы заставить меня выполнять только твои повеления и всячески ограничить мою свободу. И уж конечно, я даже смотреть не могу в сторону других мужчин — никогда и ни под каким видом.
