Стилизация с примесью сюсюканья и сусальничания встречается у Блока в расцвете его дарования. Вот стихи 1906 года:
Мальчики да девочки
Свечечки да вербочки
Понесли домой.
Огонечки теплятся,
Прохожие крестятся,
И пахнет весной.
Ветерок удаленький,
Дождик, дождик маленький,
Не задуй огня!
В Воскресенье Вербное
Завтра встану первая
Для святого дня.
Блок ответил такого рода жидкими стилизациями на упреки в том, что уж слишком он туманен и оторван от народа со своею Прекрасной Дамой.
Стихи эти посредственны, едва только не плохи, но они и характерны, — и по своей фактуре ничем, решительно ничем не отличаются от стихов цикла . Вот сравним:
Завивает ветер
Белый снежок.
Под снежком — ледок.
Скользко, тяжко,
Всякий ходок
Скользит — ах, бедняжка!
Ей-богу, никакой разницы. Тем самым второй упрек снимается как несостоятельный.
Что до первого и главного упрека, упрека в том, что Блок будто бы воспел большевизм, то это и вовсе вздор. В своих описательных стихах, в жидких стилизациях, Блок — акын: что видит, то и поёт, переосмысляя увиденное на ходу. Там вербочки, тут — винтовки, там — пасхальная благость, тут — благость свободы, музыка революции. Опять никакой разницы. В поэтизации же увиденного в цикле Блок ничуть не нов, ни на минуту не святотатствует, а продолжает и развивает главный гуманистический мотив русской классики. Не большевизм и не революцию воспел он в этом своем цикле, поставив Христа с красным флагом во главе двенадцати пьяных головорезов, а мужика-христофора с винтовкой, того самого благостного мужичка, которого на все лады воспевает и поэтизирует великая русская литература века. Блок всего лишь довел до логической полноты и завершенности русскую традицию, беллетристический народноугоднический дворянский миф века.
Мы не можем упрекать Блока в том, за что превозносим Толстого и Достоевского. Блок честно делает следующий шаг по проторенному пути. Шаг этот совершенно последовательный — только последний, в логическом отношении завершающий. Методом доведения до абсурда доказывается вздорность сусального мифа русской литературы о мужичке-христофоре. Этот же абсурд выявляет и пророческое величие цикла . По своей фактуре стихи в посредственны или плохи, но дело не в них; музе подчас позволителен и даже полезен отдых. Блок в этой вещи не слишком поэт, он скорее пророк, хоть и не в расхожем смысле этого слова: будущего не предсказывает. (Как легко было бы высмеять эту сторону его творчества! «Мы, дети страшных лет России» — это сказано в 1914 году, который кажется рождественским сочельником рядом с тем, что последовало.) Нет, Блок совсем не предсказатель, ни Лубянки, ни ГУЛАГа, в которых мужичок-христофор показал свою сущность (а с нею и всю гибельность дворянского народопоклонства), ни войны с нацистами, ни войны Кремля против России, длившейся семьдесят лет, Блок не провидит, — он пророк в обычном, библейском смысле этого слова, то есть одержимый, юродивый, косноязычно и наскоро выговаривающий осенившую его нравственную правду.
