Коновалов поспешил спрятать в секретер недопитую водку, мисочку с огурцами и хлеб, а когда все заняли места в креслах возле старинного стола, вновь образовалась пауза, потому что Голубев, как видно, человек молчаливый, сидел не раскрывая рта, а словоохотливый Копайгора умолк, озираясь по сторонам: разных антикварных вещичек в кабинете набралось бы на хороший аукцион.
По тому, как старик смотрел на окружавшие его предметы, можно было с уверенностью сказать, что он не принадлежал к числу коллекционеров всяких раритетных безделушек, просто они, вероятно, напоминали ему детство или юность, особенно громадный, как почти все в кабинете, портрет Сталина, выглядывавший изза шкафа. Кусок массивного багета, усы и трубка были столь характерны для портретов такого рода, что с первого взгляда становилось понятно, кто изображен на упрятанном холсте. Когда по настоянию Люси, опасавшейся, что «Васю неправильно поймут», капитан снял совершенно не мешавший ему портрет («А что он мне? Есть не просит!»), тот, точно в отместку, рухнул ему на ногу… Досталось, конечно же, неугомонной Люси.
На обоях над головой капитана, который всегда сидел на одном и том же месте, остался след от провисевшего там много лет портрета «вожд всех времен и народов». О том, чтобы повесить на его место какую-нибудь другую картину, капитан как-то не подумал (Люси же, дабы не навлечь на себя новой вспышки гнева патрона, предложить не решилась), он вообще совершенно по-другому относился к убранству дедушкиного кабинета, чем те, кто приходил сюда первый раз. Что там первый! Омар и Люси, которые с середины лета бывали здесь каждый день, а иногда даже и ночевали, тоже никак не могли привыкнуть к давящей атмосфере прошлого, царившей в любимой комнате много лет как покойного настоящего хозяина квартиры. Он, казалось, продолжал жить здесь и после своей смерти.
— Обстановка старая, — констатировал не подлежавший никакому сомнению факт Копайгора. — Дедушки вашего?
Коновалов молча кивнул. Он не удивился осведомленности посетителя — только совершенно слепой не мог заметить мемориальной доски, висевшей прямо у подъезда.
— Мне это, знаете ли, молодые годы напоминает, — проговорил старик несколько рассеянно, он, казалось, забыл, зачем вообще пришел сюда, погрузившись в воспоминания. — Я-то сам с Украины. В двадцать втором родился. Родители сюда подались, я еще малышом был. Нас у отца с матерью девять сынов и три дочери было. Теперь я один остался. Семьдесят два мне уже… Это Филиппыч молодой, с тридцать девятого года он…
