Мы узнали еще в Тоскане, а теперь и в Орвието, что обычный крестьянин — или крестьянка — здесь здоров до самой смерти. А смерть приходит часто далеко за девяносто.
Они действительно здоровы. В этой истине есть свои догмы. Тяжелый физический труд с ранней юности до девятого десятка всегда соразмерен с отдыхом — особенно с il sacro pisolino, священной послеобеденной дремотой. А главное, здесь господствует заповедь: «Ешь то, что созрело». Постоянно на столе только хлеб, вино и оливковое масло. О другом образе жизни или питания не думают и не мечтают, как о клубнике в феврале.
Каждый вечер по дороге в Буон Респиро мы останавливались на belvedere — обзорной площадке. Выходили из машины, чтобы, облокотившись на перила, полюбоваться Орвието на престоле. Колдовской, божественный вид. Я смотрела на полосатые, черно-белые стены Дуомо и думала: «Там, в нескольких шагах от этого величия, наш дом». С такого расстояния все непонятное уходило, изгнанное трепетом.
Если бывали голодны, мы ехали прямо к Миранде, к ужину. Но чаще мы предпочитали выждать и подъедать то, что осталось в кастрюлях и на сковородках, вместе с ней и ее племянниками. Слишком хороши были эти вечера, чтобы проводить их под крышей. Мы мчались вдогонку за солнцем, оставляли машину в саду у Миранды и шли погулять в голубом сиянии полей, усаживались на обломках стен, слушали, как монотонное блеяние овец смешивается с жалобными стонами ветра. Ну вот, пора. Солнце, улегшись на красные шелковистые облачка, мерцало, пылало, свет угасал быстро, словно бурые края обгорелого шелка, и наконец оставалось только холодное нефритовое небо. Темнота всегда наступала слишком скоро. Я никогда не успевала приготовиться. Мы шли дальше, заботливо обходя стены лишившегося крыши замка, где всегда горел костер. Там устраивались на ночлег Орфео и Лука — чудесные люди, с которыми в первый вечер посадила нас Миранда. Пастухи, они торговали сырами или собирали травы и грибы для умбричелли Миранды.
Как-то вечером в столовой я подсмотрела, как они сами приправляли свою пасту, достав из мешка ржавую терку и твердый желтоватый сыр.
— Пекорино, который они мне всучили, для них слишком молод, — бросила, проходя мимо, Миранда. Покачав головой, она подбросила в огонь виноградных лоз и сухих лавровых листьев и положила на решетку над пляшущими потрескивающими огоньками толстые ломтики мяса.
Сидевшие рядом завистливо втянули носом острый густой запах пастушьего сыра, и Орфео угостил соседей. Сыр, вместе с ржавой теркой, переходил из рук в руки, и в зале запахло, как в августовской сыроварне. Затем все внимание поглотила приготовленная Мирандой паста, а потом наступило блаженство удовлетворенного голода и усталости, улетающей с дымом очага.
