С этим удостоверением в кармане отправился Прохор Матвеевич на Керченскую переправу.
Все, что оставалось у него позади – тихий приморский городок, комнатка в десять квадратных метров, теплая вдова Арина Филипповна с ее борщами и варениками, – все это отодвинулось далеко, в дымку, в туман, словно прошел уже целый год. Зато ясен и суров был путь впереди: Керчь, крымская земля, Севастополь!
Прохор Матвеевич мог бы вполне искренне поклясться, что камень на его груди нагревается сильнее и сильнее с каждым днем. Камень не давал ему покоя, даже во сне тревожил, но зато поддерживал в нем такую бодрость и силу, что Прохор Матвеевич чувствовал себя помолодевшим лет на пятнадцать. И когда приходилось вытаскивать застрявшую машину или орудие, он наравне со всеми молодецки напирал плечом, не испытывая при этом ни одышки, ни сердцебиения.
«Вот где, оказывается, настоящий-то курорт!» – посмеивался он про себя.
Вскоре в журнале одного из катеров появилась запись о переправе через пролив севастопольского камня на основании удостоверения номер такой-то…
Прохор Матвеевич вступил на крымскую землю.
Приморская наступала неудержимо, и Прохор Матвеевич никак не мог догнать фронта, который все время уходил от него вперед, на запад. То не берут на машину – перегружена, то испортится что-нибудь в машине – значит, сиди, жди или голосуй на другую. Много было у Прохора Матвеевича и других задержек в пути. Не везде сразу понимали документ, приходилось обращаться к ошалевшим от бессонницы комендантам – объяснять, доказывать, предъявлять в дополнение к документу самый камень. И душой отдыхал Прохор Матвеевич, только очутившись опять в кузове какого-нибудь грузовика, – упирается в лицо, захлестывает дыхание плотный и упругий от скорости ветер, и с каждым километром Севастополь ближе.
Многое повидал в пути Прохор Матвеевич: развалины городов, пепел сожженных деревень, братские могилы замученных. Но видел он по обочинам дорог и бесчисленные колонны немецких автомашин, обгоревшие или развороченные снарядами туши танков, повозки, автобусы, обломки самолетов, еще не зарытые трупы немцев, тысячные толпы пленных с мертвыми, пустыми глазами на позеленевших лицах. В сердце Прохора Матвеевича менялись то гнев, то месть, то жалость, то ликование и радость.
Все в Крыму дышало весной и победой – солнце, море, ветер, люди и даже самые развалины. Пусть разрушены города – они свободны! Сожжены деревни, но уже копошатся, трудятся вокруг своих домишек и саклей вернувшиеся из гор, из лесов люди – заделывают проломы в стенах, мажут глиной крыши, чистят колодцы. «Бог на помощь!» – говорил Прохор Матвеевич какому-нибудь усатому украинцу, месившему ногами глину, и тот, поддергивая свои засученные, забрызганные штаны, отвечал: «Спасибо! И вам бог на помощь – не выпустить его из Крыма, проклятого!» Прохора Матвеевича, хотя погонов и не было на его кителе, принимали все за военного, и это льстило ему. «Никуда не уйдет!» – отвечал он успокоительно. – Сидит, как в мышеловке!..» А весна стремительно переходила в знойное лето: утром, едва показывалось солнце, море начинало слепить – ярко-синее, с белой полоской у берега; днем было жарко, тихо, а по ночам в ясно-темном небе светились весенние звезды прозрачными каплями…
