К мостику сбегались рыбаки. Вылезла и Аленушка из моторного отделения. Подошел Игнат Проценко с гаечным ключом в руках.
– Что ты наделал, я тебя спрашиваю?! – завизжал старичок.
Проценко жестом остановил его.
– Товарищи! – сказал он – Мы, советские люди, и нам дорога отсюда – к своим, на Кавказ. Может быть, есть несогласные?
Взвесив в руке гаечный ключ, он обвел глазами лица рыбаков, особенно пристально посмотрев на притихшего старичка бригадира.
Несогласных не оказалось. Аленушка, зарыдав, крикнула срывающимся голосом:
– Игнат, спасибо!
Саша деловито заметил с мостика:
– Зря ты, Игнат, автоматы у них не забрал.
– Некогда было, – хмуро отозвался Игнат. – Ты, что ли, Александр, у штурвала будешь? Курс – прямо на Кавказ. Аленушка, давай, милая, самый полный!
Баркас развернулся и сквозь холодную мглу, ураган и ливень пошел в открытое море, навстречу штормовой ночи.
Шесть узлов – это, конечно, не ход. Баркас трое суток мотался в море, но упрямо держал курс к советскому берегу. На рассвете четвертого дня наш дозорный катер заметил баркас и привел в порт.
Сестрица Аленушка выплыла все-таки на бережок…
Когда старый боцман Прохор Матвеевич Васюков, мой давний приятель, рассказал мне историю Аленушки, я, понятное дело, схватился за блокнот. Старику это не понравилось.
– Не люблю, когда ты записываешь, ровно следователь какой. Да и чего записывать; вот лучше послезавтра пойдешь к ней на свадьбу, там и запишешь.
Я вытаращил глаза. Прохор Матвеевич пояснил:
– Она здесь сейчас, в нашем городе. Она своего Степку разыскала. Он после ранения демобилизовался и тут у нас в порту служит, в гражданском флоте. Вот получает как-то раз письмо – с месяц тому назад. «Степа, милый, дорогой», и всякое там подобное, «помнишь ли ты меня», и так и далее, «а я тебя всегда помнила», и всякое там подобное. А у него, у Степана, левой ноги нет, на протезе он ходит. Значит, мысли всякие лишние в голове, да наслушался еще о разных женах, которые своих калеченных мужей бросают, и вот влезла ему в голову дурь. «Нет, – думает, – не быть мне теперь женатым, проживу как-нибудь один». И пишет ей ответ: «Забудь меня», и так далее… Отправил… На сердце кошки скребут, ходит злой, лицом темный. Сидит как-то вечером дома, книжку читает. Открывается дверь; глядит – она! Подходит к столу и так ему говорит: «Прошу, – говорит, – извинить, что без приглашения явилась. Я подарок твой принесла – перстенек… На, возьми… Эх, Степан, Степан, мелкий у тебя характер. Мне уж как трудно у немцев было, а я себя соблюдала и к тебе вырвалась. А ты здесь, на родной земле, среди своих людей и то свихнулся!» Она думала, что он себе другую завел – вот и обиделась. Положила перстенек на стол – и к двери. «Прощай! – говорит. – Я тебе не судья, суди себя сам!» Тут уж он вытерпеть не мог, рванулся к ней, а нога-то не гнется – он за собой волочит ногу через комнату. Она как только глянула – сразу все поняла; вот скажи, какое сердце угадливое! «Да ты, – говорит, – Степан, может, из-за ноги мне такой ответ написал?» Он, конечно, сознался, и тут пошел у них разговор и всякое там подобное – словом, послезавтра свадьбу играют. Приходи!
