Занятия на курсах медсестер подходили к концу. Аленушка готовилась ехать на фронт. Ей обещали назначение в ту бригаду морской пехоты, в которой сражался Степан. Но судьба рассудила иначе. Феодосию заняли немцы. Старушка мать умерла. Аленушку погнали в неволю в Германию.
Получив повестку, она словно окаменела. Без слез, без жалоб и сетований она собирала в дорогу маленький узелок. До указанного в повестке срока явки на вербовочный пункт оставалось еще часа три.
Аленушка пошла на берег: проститься с морем, Степаном, со своей милой Родиной. День был осенний, ласковый, море тихо перекатывало зеленые стекловидные валы. Аленушка одна-одинешенька сидела на берегу, плакала, и слезы ее капали на феодосийский нагретый солнцем бел-горюч песок. Вот когда сбылись детские смутные предчувствия, обещавшие Аленушке черную неизбывную беду. Плача, она повторила здесь, на влажном ветру, свою клятву: хранить верность хоть тридцать три года, а если тридцати трех лет не будет, то до смерти.
В назначенный час она пришла на пункт. Перстенек – подарок Степана – она повернула на своем пальце так, чтобы камешек смотрел внутрь ладони и своим блеском не привлекал внимания солдат. Но свою красоту она спрятать не могла – фельдфебель сразу приметил Аленушку.
К ночи поезд вышел из Крыма, началась Украина, а там, дальше, за степями, лесами, горами, лежала в ядовитом, черном тумане чужая страшная Гитлерия, как некое царство двенадцатиглавого лютого змия, пожирающего людей живьем. Прямо в логово к этому змию везли Аленушку – маленькую слабую русскую девушку, а светлый витязь на коне, с острым копьем и щитом червленого золота был далеко и не мог подоспеть ей на помощь.
Солдаты-охранники ехали в отдельном пассажирском вагоне. У фельдфебеля, начальника эшелона, было свое купе. Аленушку привели к фельдфебелю – покорную, подавленную, беззащитную. Фельдфебель так и решил, что она сопротивляться не будет, – сыто усмехнувшись, он защелкнул дверь, поставил на столик бутылку вина, консервы, нарезал хлеба. Аленушка молчала, не поднимая глаз. Но когда фельдфебель шагнул к ней, она схватила со стола нож и прижалась, вся дрожа, к запертой двери.
– Не подходи! – задыхаясь, сказала она. – Зарежусь!
Глаза ее светились темным отчаянным пламенем, и фельдфебель понял, что сделай он еще одно движение – и Аленушка действительно зарежется.
– Так! – изменившимся, заглохшим голосом пробормотал он по-немецки. – Очень хорошо!.. Ты будешь за свое упрямство три дня сидеть в карцере.
