Попал бы на войну на немецкой стороне, уже взрослым, и имел бы значительно больше шансов совершать мерзости покрупнее тех, что я совершил, будучи прокоммунистическим молокососом в 1950 году. <…> К сожалению, я не был исключением среди юнцов. Из таких, как я, рекрутировали и в гитлерюгенд, и в комсомол в ранний героический период расцвета обеих идеологий, пока принадлежность к партии не стала уже лишь вопросом оппортунизма. Неудовлетворенные, лишние, бунтующие молодые люди есть в каждом поколении, и, как они распорядятся своим бунтом, зависит только от обстоятельств.
Разумеется, я испытывал неприязнь к марксизму, даже сопротивлялся ему. Я имею в виду мое «декадентство». Но само это слово говорит о ребячестве, несерьезности такого сопротивления, готового уступить любому другому предложению. Такое предложение, открывающее новые возможности, и сделал мне Адам Влодек.
Возможность писать — это великое искушение. Честно говоря, головокружительное. В Кракове в 1950 году вдруг вынырнуть из небытия, когда тебе каких-то двадцать лет… И где! В «Пшекруе» — уже тогда самом популярном в Польше журнале. Ведь Влодек задумал опубликовать мой репортаж именно в «Пшекруе».
Затея на первый взгляд пустая, но, если посмотреть глубже, своя логика в ней была. Влодек тогда имел большой вес в Союзе писателей, к тому же он отвечал за Молодежное объединение. Мариан Эйле, главный редактор «Пшекруя», обязан был напечатать репортаж. Тут уж ничего не поделаешь, но Эйле хотел, чтобы автором репортажа был человек молодой и неизвестный. Так он уберегал своих сотрудников от компрометации.
Из Варшавы уже просачивались слухи, что молодые писатели ринулись в бой. Не буду называть фамилии, пусть каждый отчитывается за свою жизнь сам, как умеет. Иных уж нет в живых, кто-то давно сменил убеждения. Так или иначе, образовалась варшавская марксистско-сталинская группа, выступавшая под лозунгом «Революция!». Другие писатели, преимущественно пожилые, уходили в подполье. Но к 1950 году это уже утратило смысл, и они готовились к долгому маршу сквозь беды и унижения. Таких было немного.
«Революция!» — это слово как с неба свалилось в образе Новой Гуты. Именно здесь могла свершиться революция. Множество молодых писателей понаехало в Краков, другие ожидались в ближайшее время. Все прибыли писать рассказы и репортажи. Эйле пришлось поторопиться.
День стоял солнечный. Мы поехали в Новую Гуту на грузовике, организованном «по партийной линии» Адамом Влодеком, который с утра проявлял удвоенную энергию. Грузовичок, кажется «ЗИС», по-советски без затей, с кабиной без крыши, убрали зеленью. Почему-то — может, ввиду приближающейся даты 22 июля — все вокруг было украшено зеленью и красными флагами. Предвидя жаркий день, я ехал в кузове. В одной рубашке, на голове — буйная шевелюра, на носу — очки с маленькими круглыми, близко посаженными стеклами. Эти очки в псевдороговой оправе, давно уже заклеенной пластырем, я носил с двенадцати лет. Мы с Адамом и еще несколько человек, не помню кто, стояли под ветром и щурились на утреннем солнце. Дорога показалась мне длинной: никогда в жизни не ездил я на восток от Кракова. Обычно на прогулки отправлялись в обратную сторону, на запад. В будущей Новой Гуте я увидел именно то, что я больше всего не люблю. Подкраковская деревня потеряла свое лицо и превратилась в странный конгломерат. «Гигантские печи» — мифическая цель, венец всей этой шумихи, если даже допустить, что это кому-то действительно было нужно, скажем, настоящему коммунисту, — в моих глазах были сущей бессмыслицей.
