Альберт был другим. Он не блистал в танцах, но зато серьезнее всех относился к учебе. И у него была проблема — он не знал, когда сумеет вернуться на родину. Там он подвергался преследованиям и по этой причине эмигрировал. Неизвестно было, когда придет конец кошмару тамошнего диктаторского режима. Он рассказал мне о нем при первой же нашей встрече. Рассказал, что до прихода к власти сумасшедшего Масиаса[25], его страна была счастливым оазисом в этом регионе Африки, каждый человек имел работу, которая его кормила, и дом, служивший ему приютом. Каждый умел по крайней мере читать и писать, а те, кто хотел продолжить образование, могли поехать в университеты других стран. В основном ехали в бывшую метрополию — Испанию, оставившую в наследство свой язык. Население страны не превышало нескольких сот тысяч человек, которых не хватало, чтобы осваивать все ее богатства, и правительство привлекало рабочую силу из соседних стран — Нигерии, Камеруна — для работы на плантациях какао, на золотых и медных рудниках. А когда власть захватил этот безумец, иностранцы убежали, опасаясь за свою жизнь. Убежали и многие коренные жители. А из тысяч брошенных в тюрьмы мало кто остался в живых… В Австрии, как раз в нашем городке, находилась шоколадная фабрика, импортировавшая какао из Гвинеи — пока Гвинея не перестала вывозить даже какао. У нас поселились иммигранты из числа противников режима, которые публиковали свои статьи в европейских газетах. Я очень боялась за Альберта. Все время, пока мы жили с ним вместе, я боялась за него, особенно после бесследного исчезновения двух его товарищей.
Я познакомилась с Альбертом не на танцах, а в библиотеке. Он писал диссертацию о Лорке. Сначала он нуждался в моей помощи, чтобы научиться грамотно излагать свои мысли по-немецки. А он помогал мне в изучении испанского языка. Выходя из библиотеки, мы часами гуляли по берегу реки и разговаривали на странном, нами самими изобретенном языке — смеси немецкого и испанского с добавлением английских и французских слов. Мы говорили о Лорке и Шиллере, об африканских писателях, имен которых я до того не слышала — Ачебе, Сембене, Шойинке[26] и других. Он дал мне прочесть их книги, я их полюбила и до сих пор помню. Он открыл мне не просто новые книги, а новый мир, который меня околдовал. Если какая-то книга мне не нравилась, Альберт очень сердился и говорил, что я такая же белая, как и другие, смотрю на остальные народы свысока, хотя и пытаюсь это скрывать. Я спрашивала его, как же я могу понять все эти совершенно неизвестные мне африканские мифы и ритуалы. Он отвечал: «А как я, африканец, научился понимать ваши европейские мифы, как понял Эдипа и Фауста? Главное — стремиться понять. Это было нелегко, но я стремился и понял»… Мне тоже нелегко было убедить его в своей любви, но я стремилась… Любовь пришла сама собой, как умение ходить или разговаривать — когда я брала его за руку во время наших прогулок, когда дружески целовала в щеку при встрече. Но после того, как мы впервые поцеловались по-настоящему на берегу реки, он спросил, не желаю ли и я отведать африканского секса. Я тогда едва сдержалась, чтобы не дать ему пощечину, но обругала по-немецки самыми последними словами — я знала, что он их не понимает — и ушла, бросив его на берегу. Я решила ни за что не возвращаться к этому гордецу. Но, когда прошло несколько дней, а он не приходил мириться, и в моей жизни не осталось ничего, кроме тоски по нему, я сама разыскала его в библиотеке, молча села рядом и дрожащей рукой открыла книгу, а все мое существо тянулось к нему. Он неуверенно протянул мне руку, и я сжала ее обеими руками. Он повернул ко мне свое виноватое и грустное лицо, но не произнес ни слова… гордость не позволяла.
