Я возмутился:
— Что? Значит, я рос по службе потому, что лицемерил или благодаря чьей-то протекции?
— Я не это имел в виду.
— А что же ты имел в виду? Я-то считал себя толковым журналистом. Я первым приехал в Порт-Саид в 1956 году, когда над городом еще рвались бомбы. И о йеменской войне писал, не сидя в своем кабинете, а находясь с солдатами в горах. Но сейчас все это, естественно, не имеет значения.
Ибрахим умоляюще поднял руку:
— Я не сомневаюсь, что ты писал по убеждению. Вопрос в том…
Но я был не в силах остановиться, меня трясло:
— Объясни, пожалуйста, что значат твои слова. Разве многие журналисты не сменили кожу, чтобы остаться на своих должностях? Разве не соревновались в поношении политики Насера, которую раньше восхваляли, ради того лишь, чтобы ублажить Садата? И разве я поступал таким же образом?
— Конечно, нет. Прости, пожалуйста. Я же сказал, что не имел в виду…
— Нет, имел! И еще, ты помнишь, что происходило, когда ты и твои друзья заправляли в журналистике? Не вы ли выгнали меня из комитета по делам массовой культуры?
— Кто это сделал?
— Вы, коммунисты.
— Это бред!
Я отдавал себе отчет, что кричу во весь голос и, что глаза всех сидящих в кафе устремлены на меня, но мне было все равно:
— Это правда. Я любил этого человека и продолжаю любить. Он хотел изменить жизнь в нашей стране, а вы и другие боролись против него.
Ибрахим тоже вскипел и ударил ладонью об ладонь:
— Ну, нет! Это уж слишком! Как мы боролись против него и где мы боролись? В лагерях, в пустыне, или в тюрьме ал-Канатир? Или это мы воевали с ним в Йемене и на Синае?! Взгляни правде в глаза. Не мы виновны в том, что произошло. И мы защищаем его теперь несмотря на все, что нам довелось вынести.
— Теперь уже поздно.
— А кто виноват? Ибрахим не дал мне ответить. Протянув руку, он сказал:
— Давай, прекратим спорить. Я еще раз прошу прощения. Извини, если мои слова ранили тебя. Я признаю, что был неправ. Но все это в прошлом, в далеком прошлом, в прошлом, которое умерло. Неужели ты еще не понял?
Я заметил на столе перед собой чашку кофе. Взяв ее трясущейся рукой и, от пив глоток, обнаружил, что кофе совсем остыл. Уставился взглядом в окно и долго сидел, ничего не видя. Меня привели в чувство шум и переполох на реке: метя крыльями по волнам и оставляя за собой две полосы белой пены, по воде несся огромный лебедь. Серые утята, плывшие вереницей следом за матерью, испуганно кинулись врассыпную к каменистой насыпи под окнами кафе. Они кричали тонкими пронзительными голосами и трясли еще не отросшими хвостиками. Наконец лебедь успокоился и, гордо поворачивая голову то вправо, то влево, плавно заскользил по воде.
