Призыв Горького бороться «за очищение литературы от словесного хлама», против «плетения словесной чепухи», против всяких «подъялдыкивать», «базынить», «скукоживаться», против всяких и всяческих «выкулдыкиваний», которыми иные писатели засоряли литературу, настойчивое желание Горького оградить литературный язык, созданный великими мастерами, от областных, провинциальных словечек, без толку вплетаемых в текст для прикрытия скудости, бедности собственного лексикона, было воспринято иными критиками и редакторами, как призыв бороться со всяким своеобразием языка, за его мертвенную педантическую норматив-ность. Им осталось чуждо требование Белинского: детские книги должны быть написаны «языком легким, свободным, игривым, цветущим в самой своей простоте». Под борьбой за чистоту языка они упорно понимают не отстаивание его выразительности, не защиту цветения, а, напротив, — борьбу за бесцветность, единообразие, за педантическую правильность, выхолощенность.
«…Идеологически и художественно точное изображение нашей действительности в литературе, — писал М. Горький, — повелительно требует богатства, простоты, ясности и твердости языка»; «для писателя „художника“ необходимо широкое знакомство со всем запасом слов богатейшего нашего словаря и необходимо уменье выбирать из него наиболее точные, ясные, сильные слова». Мнимые защитники чистоты языка желают помнить из этих двух знаменитых формул только определение «чистый», упорно, нарочито забывая об определениях «богатый», «сильный»; под словами же «чистый» критики-педанты и редакторы, лишенные слуха, разумеют не меткость языка, не его гибкость или точность, а попросту отсутствие в тексте выражений и слов, неупотребимых в их собственном скудном словесном хозяйстве, или же тех, которые, будучи взяты сами по себе, отдельно от текста, вне идейной и художественной задачи, звучат грубовато.
Такие критики, редакторы, педагоги любят повторять, что Пушкин, Грибоедов, Некрасов, Крылов учились языку у народа и вносили в свои произведения обороты живой устной речи, но на деле всякую попытку писателя обогатить книжный язык этими оборотами встречали и встречают с недоумением и протестом.
«У тебя на это духу не хватит», — написано в рукописи. «Ты не решишься», — поправляет педант, уверенный, что он борется за чистоту языка, а в действительности способствуя его оскудению. «Седая щетина», — пишет автор. «Седые волосы», — возражают ему. А такие меткие народные слова, как, например, «недолюдки» или «опростоволосился», повергают глухих педантов в отчаяние. Не сказать ли вместо «недолюдки» — «не совсем люди», а вместо «опростоволосился» — «ошибся»? Разумеется, вводить разговорную речь в литературу следует умеючи, со всей осторожностью и ответственностью, чтобы уберечь такое драгоценное орудие, как литературный язык (то есть язык отборный, столетиями вбиравший из народного только самое точное, выразительное, поэтическое), от возможности его засорения. Отбор этот требует чуткости, познаний, вкуса, высокой культуры и верности «духу языка». Иначе случается, что сорняки остаются, а злаки выпалываются. Такие уродливые порождения канцелярии, как «недопонимать», проникают в литературу, а слова, заимствованные из основного словарного фонда, как, например, «перемахнул» или «улепетнул», точные и выразительные, находятся под подозрением. Не педагогичнее ли и не благопристойнее ли будет «перепрыгнул» или «убежал»? В рецензии на сборник Житкова «Рассказы о технике» рецензент протестует против употребления таких, по его мнению, «псевдонародных» слов, как «скачет» или «пропихнуть».
