А однажды Миша сказал мне с довольным видом:
— Угадай, что у нас скоро появится в доме на букву Э?
Я посмотрел на него с недоумением и пожал плечами.
— Ну хорошо, — продолжал Миша. — Прибавлю еще одну букву — Н. Теперь понятно?
Я отрицательно покачал головой. Миша начал сердиться.
— Ну, еще одна буква — Ц. ЭНЦ…
— Не знаю, — мрачно сказал я.
— Боже, как ты туп! Неужели не понял? Э-Н-Ц-иклопедия!
И вскоре в нашем книжном шкафу стали выстраиваться тисненные золотом тома популярной тогда энциклопедии Брокгауза и Ефрона.
Меня, ныне действительного члена Академии художеств, народного художника СССР, лауреата высоких премий, нередко спрашивают, когда у меня впервые проявились тяга и способности к рисованию. Рисовать я начал рано — с пяти-шести лет, и «художественное творчество» мое носило весьма своеобразный характер. Мне было неинтересно рисовать с натуры, как это обычно делают дети, я не любил изображать домики, деревья, кошек, лошадок. Я предпочитал покрывать бумагу фигурами и персонажами, созданными собственной фантазией, питавшейся обрывками разговоров взрослых, рассказами старшего брата и, больше всего, содержанием прочитанных исторических книг. Хорошо помню свои первые «произведения», нарисованные чернилами в разлинованной в клетку школьной тетради, — «портреты» Гарибальди, Дмитрия Донского и почему-то… Бога в образе бородатого мужчины в камилавке. Я стал все больше увлекаться такого рода рисованием и завел себе толстую тетрадь, в которой густо заполнял страницу за страницей: я смело изображал Куликовскую битву, Варфоломеевскую ночь, кардинала Ришелье и трех мушкетеров, султана Саладина и Ричарда Львиное Сердце, убийство Авраама Линкольна — черт знает какая дикая каша творилась в этой тетради! О художественном качестве этих «произведений» не приходится и говорить… Никакого руководства или образцов для рисования у меня не было. К цвету и краскам я был совершенно равнодушен, о перспективе, объеме, пространстве имел самое смутное представление. В рисунке интересовал только сюжет.
Учился я, в общем, неплохо. По большинству предметов имел четверки, по некоторым (русский язык, история) — пятерки. И единственным предметом, по которому я еле-еле вылезал на тройку, служившим для меня постоянным источником беспокойства и неприятностей, было, увы, рисование. Дело доходило до того, что преподавателя рисования, злого старикашку по прозвищу Гришка, приходилось периодически «подмазывать», чтобы добиться для меня удовлетворительной отметки. Достигалось это путем частных уроков, которые лихоимствующий Гришка давал у себя на квартире для неуспевающих учеников.
