И тут рука ее нащупала край стола, потом бутылку с остатками самогона. Она ударила Юрьева бутылкой и бросилась к двери. Через мгновение она уже бежала по мокрым, холодным, ветреным улицам городка. Потом задохнувшаяся, смертельно уставшая стояла под дождем, среди темени, захлебываясь рыданиями.
… Остаток ночи она провела на вокзале и рано, в шестом часу, села в поезд. Все вспоминалось отрывками, как бы толчками: рассвет, пассажирский поезд возле платформы… И снова залитые дождем пустые поля за окном.
Потом, дома, когда нужно было разговаривать с отцом, Вера взяла себя в руки, но пережитое не уходило, не отступало. «Звери», — то и дело мысленно восклицала она, чувствуя, как вспыхивает в ней слепящий гнев.
Приход Лизы воскресил в ней надежду что-то сделать для брата. Но если бы не было той ужасной ночи в Джанкое…
Гостиница «Кист», построенная разбогатевшим баварским немцем Кистом, удобно располагалась в центре Севастополя, на Екатерининской площади, как раз напротив Графской пристани. Из окон второго и третьего этажей гостиницы открывался великолепный вид на море и залив, а в первом размещался ресторан, кухня которого считалась лучшей в городе.
Астахов в летнем, хорошего покроя костюме и светлой шляпе, не спеша спустился в вестибюль гостиницы. Швейцар в бежево-красной ливрее, шевеля от усердия губами, распахнул перед ним дверь.
У подъезда стоял заказанный экипаж. Астахов, с усмешкой посмотрев на рысака, на возницу татарина в круглой барашковой шапке, уселся в фаэтон.
— На Чесменскую, — приказал он.
Рысак промчал по Екатерининской мимо домов с традиционными ажурными балконами, обогнал открытый всем ветрам трамвайный вагончик без стенок, с деревянной ступенью во всю длину вагона и свернул на Петропавловскую. Мимо массивных колонн Петропавловского собора, поднявшись по Таврической, рысак примчал экипаж на самую зеленую в городе улицу — Чесменскую. Астахов вышел из экипажа и некоторое время постоял на тротуаре, оглядывая дворец.
Светлое, с большими стрельчатыми окнами здание дворца, окаймленное чугунной узорчатой оградой, стояло в тени огромных платанов. У входа застыли часовые- два юнкера с винтовками. Над ними свисало трехцветное знамя, то самое, под сенью которого в октябре семнадцатого Колчак перед тем, как навсегда покинуть дворец, сломал свою адмиральскую шпагу.
В обширном холле было людно.
— С кем имею честь? — дежурный офицер с шевроном на рукаве склонился над визитной карточкой Астахова, потом заглянул в журнал посетителей.
