— Ну-ка, — сказал, обращаясь к внучке, — разрежь и подруби… Пара добрых простынь будет.
— Хорошо, — не оборачиваясь, ответила Вера, — сделаю. Потом.
— Потом — суп с котом! — ворчливо и обиженно буркнул старик. — Просят сейчас, так сделай. А не можешь — к соседке пойду. Хоть оно, конечно, и совестно при хозяйке-то в доме…
Боцман был уверен: вид его сейчас соответствует моменту — грозен и непримирим. Но Вера, повернувшись, увидела совсем другое: вконец расстроенный старик стоял перед ней. Она поставила на стол старую зингеровскую машинку с бронзовым сфинксом на боку, взяла ткань и ножницы…
Убедившись, что все идет по задуманному, Терентий Васильевич тихо вышел из комнаты. Боль в пояснице и суставах не унималась, но он улыбался: нужны ему новые простыни, как снег прошлогодний! А все ж, пусть работает внучка: работа — дело святое, она от душевных хворей лучший лекарь… И так, улыбаясь, пошел со двора, решив навестить кого-нибудь из старых приятелей — благо оставались они еще на этой улице!
Тем временем Вера, разрезав полотно, занялась шитьем.
Строчка получалась неровной, нитка под иглой скручивалась, рвалась, и Вера, сердито выдернув холстину из швейной машинки, распорола шов, снова заложила под лапку край ткани… Она старалась не отвлекаться, быть внимательной и терпеливой, но ничего не получалось… И это при том, что в общем-то Вера любила шить: обычно под монотонное стрекотанье машинки так хорошо, так легко и свободно думалось…
Сейчас — иное. Встреча с Юрьевым, все последующее мучило ее. Вспоминая случившееся, она опять, с новой силой испытывала и унижение, и стыд, и гнев. Она не думала о том, какой опасности подвергалась, и, наверное, поэтому страха не было. Но разве не страшнее любой опасности стыд? Господи, как ненавидела она Юрьева!..
Вчера вечером, когда ушли они с Журбой от погони, когда стояли, задыхаясь в чужом дворе, Вера надеялась, что Журба хотя бы спросит ее о Юрьеве, и уже готова была рассказать ему все. И как пыталась вызволить брата из лагеря военнопленных, и как Юрьев обещал ей помочь, но оказался негодяем… Нелегко, непросто было бы Вере рассказывать такое Николаю, но оказалось, что признание ее Журбе и не нужно: он молчал, а это значило, что гнусные слова Юрьева поняты им по-своему и говорить больше не о чем… Вот тогда она и почувствовала этот страшный, испепеляющий и одновременно гневный стыд. Не помня себя, бросилась бежать… Ночью не могла уснуть. «Ну и пусть, — стараясь одолеть обиду, думала Вера. — Пусть воображает, что ему заблагорассудится. Надо забыть о нем!»
