Видения стали его посещать. Однажды гулял в лесу. Раздался топот копыт и дряблый голос: кто-то вычитывал: «Глава 26-я: гражданственность у папуасов».
На дорожке показались двое кентавров – оба старые, оба маститые, в черных, широкополых шляпах и таких же плащах. Они держали друг друга под руки.
На их жилетах плясали брелоки, а на широких носах блистали очки. Обмахивались хвостами и шуршали прелыми листьями. Один держал перед носом толстую книгу… Другой, увидев среди мха огненного красавца, мухомора, нагнул к нему толстое туловище.
Наливаясь кровью, сорвал мухомор и торжественно рассматривал его прищуренными глазками, предварительно поднявши на лоб очки.
Его товарищ воскликнул: «Прах Петрович, я не согласен с этим местом». Оба крупно заспорили.
Один, размахнувшись, швырнул мухомор в лоб другому, и огненный красавец разбился вдребезги о высокое чело.
Обернувшись друг к другу, они стали ржать и брыкаться, обмахиваясь хвостами.
Хандриков посмеялся тогда.
Орлов писал из-за границы, из дальних стран. В ярких красках он описывал блаженство тех мест и звал к себе жену.
Молодая дама в восторженных словах передавала Хандрикову содержание этих писем.
И Хандриков думал: «Да уж знаю я». Смеялся и подмигивал самому себе. Вспоминал свои озерные прогулки и полеты по воздуху между двух небес.
Все чаще и чаще хотелось ему перекувырнуться в воздухе, чтобы самому погрузиться в дальние страны, перейти за черту. Стать за границей. Вытеснить оттуда свое отражение.
Вернуться к Ивану Ивановичу.
Это желание становилось настойчивей после писем старого психиатра.
Была осень. Озеро замутилось туманом. Лист сверкал золотом.
Небеса и озерные воды казались нежными, хрупкими, точно из золотисто-зеленого стекла.
Хандриков отвязывал лодку, гремя цепью. Вот он отделился и понесся на середину озера. Ему казалось, что он несется между двух небес. Опрокинутое отражение сопровождало его.
Темнело. Красный диск, пущенный из-за горизонта рукой великана, плавно возносился в вечернюю глубину.
Туманная нежность глубины обуяла его сердце, и он сказал себе: «Пора опрокинуться».
Белый рыболов носился над изумрудно-золотой бездной, тихо покрикивая и смеясь над невозможным.
Как сквозь сон, видел Хандриков прибрежную лавочку и на ней длиннобородого присяжного поверенного, рассеянно следившего за мелькавшей лодкой.
Засверкавший месяц, пойманный в снежно-игольную сеть перистых тучек, мерк грустно.
Что-то звучало: «Приди ко мне… Приди ко мне…» Лодку качало. От нее расходились круги, отливая лилово-багряным. И он решился.
