Перед глазами тает светящийся дым, похожий на марево лесного пожара. Киямат-тора, то потирая подбородок, то ероша рыжую шевелюру, бормочет, глядя в раскрытый ламповый приемник.
«Что-то не так… В чем же ошибка?.. А? может, мощность маловата?.. Я с тобой с ума сойду, Клейн».
Киямат-тора говорит чужими словами, но Изерге понимает его. «Клейн» — это то же, что и «изи» — «маленький».
«Ешь, — кормит его Герц, — это куриный бульон, тебе полезно».
«Как там война?»
«Какая еще война?! она кончилась, забудь. Русские взяли Берлин, потом Прагу, и все».
«А… Гитлер? Гитлера поймали?»
«Не успели, отравился».
Шаркая ногами, держась за стену Изерге подходит к окну.
Мир.
Мир! Мир! Мир! Больше нет войны!!
Блестящие автомобили, нарядные женщины! Красотища! Зелень! Так прекрасно, что даже не верится, как будто сон.
Домой. Скорее.
«Ты куда это собрался?»
«Мать зовет, плачет».
«У тебя нет денег, документов. Даже до русской оккупационной зоны не доедешь. И вообще, ты…»
«Спасибо, что меня вылечил. Я твой должник».
«Я тебя не вылечил. — Большой, но отощавший Герц устало садится, косясь на странный радиоприемник. — Ты не сумеешь уехать, тебе нельзя встречаться с полицией. Дней через семь, восемь… я точно не знаю когда, но… Черт, как это тебе объяснить?!»
Гренки, бульон и сладкий чай не помогают, даже дефицитный мед и американский шоколад не впрок. Тяжесть и колотье в груди валят с ног, горло раздирает надсадный кашель, мутится в глазах. И вновь Изерге выныривает из темноты сквозь лиловое мерцание.
На сей раз он поступает умней: дождавшись, когда Герц уйдет, убегает из дома. Герцу это обходится в сутки лихорадочных розысков. Герц мечется, с нарастающей тревогой представляя, что Клейн начнет возвращаться в киямат при свидетелях.
Выручает чутье на тайное, незримое для других свечение. И то, что Изерге, отчаявшись сесть на поезд, пустился в обратный путь пешком — безошибочно и напрямик, как перелетная птица к родному гнезду.
Бросив в кустах взятый напрокат потертый «БМВ», Герц спешит за удаляющимся Изерге через сырой заросший луг.
«Ты не можешь уйти, Клейн. Давай вернемся в город вместе, я все расскажу тебе».
«Пусти, я по-хорошему прошу последний раз, — шатаясь от слабости, Изерге все же готов к драке. Но Герц выше, сильней, его удар тяжел и меток. В висок — не убить, оглушить».
Герц несет его к машине, как ребенка. На счастье, здесь безлюдно, и он не боится, что кто-нибудь видел их. Он испытывает жгучий, почти нестерпимый стыд, и не знает, как будет оправдываться перед Клейном, когда тот опять оживет.
