— Вильгельмина, ты чудесна! Как хорошо, что ты а белом. Какая чудная прическа! Кто причесал тебя?
Г-жа Кадзан хотела все знать, все видеть, поворачивала молодую девушку, чтобы налюбоваться на нее сзади, сбоку, затем снова повернула ее лицом к себе, рассматривала фасон лифа и эту чудную пышную юбку, которая двигалась вокруг нее, образовывала складки, точно разбивалась у ее ног…
— Подожди, я забыла, — заметила г-жа Кадзан, — ~ я хотела тоже содействовать красоте твоего наряда.
Она подала ветку белой сирени, заказанную ею в одном цветочном магазине.
— Ее выписали из Ниццы…
Вильгельмина взяла в руки бледную веточку, очень довольная и обрадованная. Она поцеловала г-жу Кадзан, приколола к своему поясу хрупкие цветы, которые так подходили к нежной материи.
— Надо, чтобы Ганс увидел тебя такою!
Г-жа Кадзан позвонила для этого прислуге; они пришли в восторг, в особенности старая кухарка Барбара, которая жила двадцать лет в доме и которой прощались некоторые фамильярности. Она всплеснула руками и восторгалась, точно эта была принцесса из принцесс.
Послышались шаги в безмолвии лестницы. Ганс спускал ся из своей комнаты. Он вошел.
— Ну? Нравится она тебе? спросила г-жа Данэле. Ганс посмотрел, казался смущенным, сконфуженным. Он ответил "да" из вежливости. Затем он удалился в более темный угол комнаты. Он молчал. Г-жа Кадзан снова начала восторгаться. Она переколола сиреневую ветку, дурно пристегнутую, маленькие, белые лепестки которой казались хлопьями, слетавшими с неподвижного снега ее тюлевого платья. Вильгельмина повернула глаза в сторону Ганса, грустная от его молчания. Она почувствовала себя менее счастливой, менее белой, точно Ганс, войдя, наложил темную тень на ее столь светлое платье, как бы погасил одну из ламп, войдя в комнату.
Г-жа Данэле спросила, который час.
— Как, уже десять часов! Поскорее поедем!
Они уехали, оставив г-жу Кадзан опечаленной, совсем недовольной тем опытом, который она считала пригодным для отрадного будущего, к которому она стремилась. Неужели Ганс, увидя Вильгельмину разодетой и прекрасной, не нашел ее красивой, не начал ее любить? Девственный белый туалет мог навести его на мысль о другом белом платье, которое она наденет когда-нибудь, чтобы отправиться к алтарю, в день бракосочетания. Иногда подобная ассоциация идей открывает человеку вдруг то, о чем он и не подозревал и своей душе. Увы, белое очарование ничего не сделало. Ганс скорее испытал чувство отчуждения от Вильгельмины, не приятное чувство, видя ее такой пустой, считая ее отныне светской и суетной девушкой. Но случилось еще нечто худшее: в действительности, когда он вошел в столовую, он был смущен, видя Вильгельмину в таком платье и чувствуя, что его позвали, чтобы смотреть на нее. Молодая девушка доводит свое бесстыдство до такой степени, и две матери участвуют в этом! Ганс никогда не желал отправиться на бал. Он не мог себе представить, чтобы женщина, открывая свое тело, могла так много показывать посторонним: плечи, спину, руки и, в особенности, это приводящее в трепет закругление груди, тайны которого он не смел касаться даже в мыслях и которое заставляло его опускать глаза даже перед статуями и картинами. Сегодня он почти увидел скрытую черту, тепловатую долину груди. Вильгельмина, державшаяся прямо, казалось, готова была устремиться, нагая, из своего тюля. Женское тело — ствол дерева искушения с зрелыми плодами, вокруг которого вечный змей скрывался, обвертывался. Ганс отошел в темный угол, охваченный страхом, точно перед опасностью для своей души. Долгое время он оставался, охваченный этим видением, подробностями, след которых он хотел потопить в своей душе…
