Увы! Душа моя не знала Бога. Благие наставления моего отца позабылись за время непрерывных скитаний по морям и постоянного общения с такими же, как я сам, богомерзкими нечестивцами. Не помню, чтобы хоть раз за все это время я вспомнил о Боге или задумался о своем поведении. На меня нашло какое-то нравственное оцепенение, в котором я не ощущал ни стремления к добру, ни желания сторониться зла. Я был самым отпетым, легкомысленным и нечестивым из всех моряков, каких только можно вообразить, и не имел ни малейшего понятия ни о страхе Божием в минуты опасности, ни о чувстве благодарности Ему за избавление от нее.
Даже тогда, когда, по должном размышлении, я осознал весь ужас своего положения — положения человека, заброшенного в это кошмарное место, совершенно отрезанного от людей, лишенного даже проблеска надежды на спасение, — стоило мне понять, что у меня есть шансы остаться в живых и не умереть от голода, все мое горе как рукой сняло. И мысли о Боге посещали меня очень редко.
Но теперь, когда я заболел и во время вынужденной праздности передо мной замаячил призрак смерти, когда дух мой ослабел под тяжестью недуга, а тело — от жестокой лихорадки, моя дремлющая совесть начала пробуждаться. Я упрекал себя за прошлое, в котором, по причине исключительной нечестивости, пустил к себе в душу силы тьмы, и сознавал, что Господь сотворил подобное, чтобы покарать меня.
Допустим, я знаю, что некоторым зверь может показаться темным существом, и это существо дикое и свирепое, но на самом деле он — часть моей природы, о чем мой отец часто твердил всем нам, сыновьям, как в свое время ему — его отец.
Такие мысли терзали меня на второй и на третий день болезни. И под влиянием сильнейшей лихорадки, равно как и кошмарного сна, у меня вырывались слова, похожие на молитву. Впрочем, я не могу сказать, что в этой молитве выражались мои надежды и желания. Скорее, это был вопль страха и отчаяния. Бессвязные восклицания, вроде: «Господи, за что мне такие несчастья? Что будет со мной?» Затем слезы хлынули из моих глаз, и я надолго лишился способности говорить.
Тем временем мне припомнились благие советы отца и те его пророческие слова, о которых я упоминал в начале своего повествования.
— Сбывается пророчество моего дорогого отца! — произнес я вслух. — Наказание Божье обрушилось на меня, и мне не к кому взывать о помощи в надежде быть услышанным. Я не внял голосу Провидения, милостиво предоставившего мне возможность жить спокойно и счастливо. Я же не пожелал понять этого сам и не слушал родителей, когда они пытались объяснить мне, какая это благодать. Я предоставил им сокрушаться о моем безрассудстве, а теперь мне остается лишь самому оплакивать его последствия.
