— Я проклинаю тебя! — провыла она.
Потом схватила пригоршню земли и втерла ее в свои черные волосы, потом сунула их в рот — и все это время корчилась и вопила.
Один из стороживших ее людей нес кольчугу, которая была на Скади в битве. Теперь Скади осталась в льняной сорочке, которую она внезапно разорвала на груди, измазала землей груди, и я невольно улыбнулся, когда Эдуард, стоявший рядом с отцом, широко раскрытыми глазами уставился на наготу Скади.
У Альфреда был такой вид, как будто боль, которую он испытывал, стала еще сильней.
— Заставьте ее замолчать, — велел он.
Один из мерсийских охранников огрел Скади по голове древком копья, и она упала на бок. Теперь на ее черных, как вороново крыло, волосах кровь смешалась с грязью, и я подумал, что она без сознания, но потом она выплюнула грязь и посмотрела на меня снизу вверх.
— Про́клятый, — прорычала она.
И одна из прях взяла нить моей жизни. Мне нравится думать, что она заколебалась. Но, может, и нет. Может, она улыбнулась. Колебалась она или нет, но она воткнула свою костяную иглу наискось, туда, где ткань темнее.
Wyrd biр ful araed[6].
Острые клинки кололи, острия копий убивали,
Когда Этельред, повелитель бойни, разил тысячи.
Река вздулась от крови, напоенная мечами река.
И Алдхельм, благородный воин, последовал
за своим господином
В битву, жестокую битву, разя врага.
В таком духе поэма продолжается много, много, очень много строк.
Предо мной лежит пергамент, и спустя мгновение я его сожгу. Конечно, мое имя в нем не упоминается, вот почему я и сожгу его. Мужчины умирают, женщины умирают, скот умирает, но слава живет, как эхо песни. Однако почему люди должны петь об Этельреде? Он сражался довольно хорошо в тот день, но Феарнхэмм был не его битвой, а моей.
Я плачу моим поэтам за то, чтобы те записывали свои песни, но они предпочитают лежать на солнышке и пить мой эль. И, честно говоря, поэты наскучили мне. Я терплю их ради гостей в моем доме, которые ожидают услышать арфу и бахвальство.
Любопытство заставило меня купить этот предназначенный для сожжения пергамент у монаха, продающего такие вещи в благородных домах. Он пришел из земель, где раньше была Мерсия, и, само собой, мерсийские поэты должны превозносить свою страну — иначе никто о ней даже бы не услышал. Поэтому они и пишут такую ложь, но и они не могут тягаться с церковниками.
Все анналы нашего времени написаны монахами и священниками. Человек может бежать от сотен битв и никогда не убить ни одного датчанина, но, пока он дает деньги церкви, о нем будут писать как о герое.
