К этому стоит прибавить, что Римская Католическая Церковь признала религиозно-философские искания Унамуно антихристианскими: его «О трагическом чувстве жизни…» и «Агония христианства» внесены в папский индекс запрещенных книг.
Люди, которые говорят о религиозном лицемерии Унамуно, исходят из предположения о том, что сомнение в вере автоматически ставит под вопрос искренность веры: истинно что-нибудь одно – либо вера, либо сомнение. Но дело в том, что его вера и была сомнением, а его сомнение и было верой, если только можно назвать сомнением то трагическое ощущение постоянной тревоги о полноте и подлинности своей веры, которое заставляло его постоянно испытывать самого себя. Да, это не похоже на самодовольную и безмятежную уверенность в своей вере. Формула его веры – слова отца бесноватого из Евангелия от Марка: «Верую, Господи, помоги моему неверию! «(IX, 24). Но это – позиция предельно искренней веры, в своем бессилии уповающей только на Бога. То, что Мариас называет «диалектическими упражнениями», является обнаружением антиномичности предельных позиций нашего разума по отношению к вере и к самому себе, возгонкой трагически неразрешимого противоречия разума и веры в то предельное состояние, которое является переживанием конечности нашего бытия и одновременно страстной жаждой полноты и вечности бытия, «жаждой бессмертия» и «голодом по Богу». Речь идет о противоречии не диалектическом, а патетическом, трагическом, о том состоянии предельного отчаяния, из которого страждущая душа обращается к Богу как к последней своей надежде, как к спасению. В том-то и дело, что конфликт этот неразрешим ни для человеческого разума, ни для сколь угодно «мужественных и твердых усилий» человеческой воли. Не от них, но от Бога, от благодати Божией зависит вера. «В отношении с предельным, – как сказал Пауль Тиллих, – мы всегда получаем и никогда не даем».[6]
Если верно, что формула благодати: «Ты бы не искал Меня, если бы Я не был в тебе»,[7] то можно сказать, что Бог уже открылся Унамуно в 1897 г., когда он оплакивал сына. Это горе отца, потерявшего сына, мужа, сострадающего горю жены – матери, потерявшей дитя, разбудило в нем трагическое чувство жизни, которое и было той страстью, что вела его по пути христианской веры и заставляла искать Бога. Страдание пробудило в нем жажду бессмертия и голод по Богу.
И Дон Кихот открылся ему не прежде, чем ему открылся живой христианский Бог, Бог живых, а не Бог мертвых, а Бог открылся ему не прежде, чем он воочию увидел смерть – смерть собственного сына.
