Здесь поклоняются не столько Сыну, покоящемуся на коленях у Матери, сколько самой Деве Матери, которая в муках агонизирует вместе с Сыном, сжимая его в своих объятиях. Это культ агонии Матери Христа.
Но есть еще и культ Младенца Иисуса, Спасителя Мира, культ рождества Спасителя и культ Девы, дающей жизнь и кормящей свое Дитя.
На всю жизнь запомнилось мне одно богослужение, на котором довелось побывать в 1922 г. Это было в день Святого Бернарда, в одном траппистском монастыре, расположенном неподалеку от Паленсии. Монахи пели торжественные гимны Богоматери в ее храме, освещенном воском бесполых пчел. В верхней части главного алтаря возвышалась не представлявшая особой художественной ценности икона с изображением Пресвятой Девы Матери, облаченной в голубые и белые одежды. На этой иконе она была запечатлена, видимо, сразу же после ее визита к родственнице своей, Святой Елисавете,[38] и накануне рождества Спасителя. Простирая руки к небу, она, казалось, хочет взлететь вместе со своим сладчайшим и трагическим бременем: Словом Неизреченным. Монахи – молодые и старые, едва достигшие родительского возраста и давно миновавшие его – наполняли храм пением литании.
«Janua coeli! – причитали они, – ora pro nobis!».[39] To была колыбельная песня, колыбельная для мертвого, или, лучше сказать, для еще не рожденного. Казалось, они грезили о его возвращении к жизни, но только в обратном направлении, они мечтали о том, чтоб, оживая, он возвращался в детство, в свое милое детство, чтобы вновь смог он ощутить божественный вкус материнского молока на губах и возвратился бы наконец в мирное и безмятежное материнское чрево, чтобы пребывать в блаженном предродовом сне во веки веков, per omnia soecula soeculorum. В этом есть что-то очень напоминающее буддийскую нирвану, эту истинно монашескую идею, однако это тоже агония, хотя и кажется чем-то ей противоположным.
В дневнике отца Гиацинта (а он был воистину отец, и о его отцовстве я еще буду более подробно говорить ниже) в записи от 9 июля 1873 г., когда у него вскоре должен был родиться сын, плод его мистического и в то же время плотского брака, мы читаем следующее рассуждение о бессмертии души и воскресении тела: «Пусть он мирно спит себе под сердцем матери, погруженный в этот блаженный сон, по крайней мере до тех пор, пока не истекли те девять месяцев, что ему отпущены». Это и есть тот самый блаженный сон без сновидений, тот самый земной предродовой рай, о котором грезили монахи.
