— Но я здоров! — Дорофеев сердито высвободил руку. — Я не на постельном режиме! И вообще…
— А все-таки она должна закрутиться быстрее, — улыбнулся Каюмов. — Мы ее заставим!
— Я натравлю на вас врачей медсанчасти и агентов соцстраха! — возмутился Дорофеев. — Попрошу привязать к больничной койке, молодой человек! Ишь «заставим!». В постель марш, дорогой мой.
— Вы же знаете, что ангина у меня не проходит. Это мое нормальное состояние…
— Так же, как нормальное положение больного — горизонтальное! Сейчас же домой! Я же еще вчера вам сказал, чтобы вы не выходили на работу. Лучше бы согласились на операцию, чем торчать на сквозняке с температурой!
— Сейчас пойду… Как, по-вашему, Сергей Петрович, центробежная сила есть при такой скорости вращения? Не может повлиять, а?
Дорофеев пожал плечами, всем видом говоря, что разговаривать с одержимым — дело бесполезное. Пригрозил ему:
— Предупрежу на проходкой, чтобы не пропускали на территорию. А за вами пришлю дружинников. Все!
Дорофеев ушел. К Каюмову подошел молодой рабочий, руки за спиной под полами пиджака, золотым зубом прикушена папироса, глаза смешливые, веселые. На губе — рубец шрама.
— Что за шум, а драки нет? Чего начальник расшумелся? — спросил он у Каюмова.
Каюмов сморщился, сделал глотательное движение — в горле, как раскаленные шарики в подшипнике, туго, один к другому, сидели и мозжили нарывы. Хотелось пить, лоб горел, во рту было сухо, как в тандыре.
— Ваше какое дело? — ответил он сквозь зубы, чтобы не открывать рта. — Кто вы такой?
— Я-то? — тот усмехнулся весело, вынул папиросу изо рта. — Рядовой великой армии труда… начинающий. А вы — кто?
— Начальник цеха… Где работаете?
— Извините, я так, — смутился рабочий. — Сварщик я. В ремонтно-механическом…
— Фамилия? — строго спросил Каюмов.
— Моя-то? Ну, Одинцов… Иван Платонович Одинцов.
— Что здесь делаете? Почему не на рабочем месте?
— Да вот, значит, пришел помочь забрать чего-то а ремонт. Дядя Яша придет сейчас, бригадир…
Каюмов запрокинул голову, насколько позволял тугой компресс и шарф на шее, и вдруг почувствовал себя плохо. Глаза начала застилать черная пелена, ноги ослабли. Пока сознание не оставило его, он пытался напрячь волю и вернуть способность видеть. На секунду-другую ему это удалось: как сквозь частую сетку увидел покачнувшуюся и начавшую опрокидываться смесительную башню и догадался, что это он сам падает, что теряет сознание. Он не чувствовал, как Одинцов поднял его с цементного пола и понес, сперва на вытянутых руках, а потом, устав, на плече.
