Он отправился к цирюльнику. Тот завязал ему руки и, заверив, что все будет в порядке, быстрым движением сунул щипцы ему в рот. От одного только их прикосновения, вызвавшего резкую вспышку боли, Гаусс едва не потерял сознание. Он еще хотел было собраться с мыслями, как щипцы щелкнули, отозвавшись эхом в его голове, и лишь вкус крови во рту и звон в ушах вернули его в комнату к человеку в фартуке, который спрашивал, ну что, не так уж это и больно, не правда ли?
По дороге домой он то и дело должен был держаться за стены; ноги, подкашиваясь, не слушались его, голова кружилась. Всего-то через несколько лет появятся специальные врачи, ведающие полостью рта, и будут лечить эту боль, и не надо будет вырывать всякий воспалившийся зуб. Скоро мир не будет полон беззубых людей. И от оспинок скоро избавят род людской, и от выпадения волос. Его удивляло, что кроме него никто не думает о подобных вещах. Люди воспринимали все, что есть, как нечто само собой разумеющееся. С остекленевшими глазами отправился он на квартиру к Циммерманну.
Он вошел без стука и положил на стол перед Циммерманном свои листки.
О, выказал профессор сочувствие, зубы, очень болят? Ему-то самому еще повезло, у него не хватает только пяти, а вот у профессора Лихтенберга осталось всего лишь два, а Кестнер так и вовсе давно уже ходит без зубов. Осторожными — из-за пятен крови — пальцами он взял в руки первый листок. Наморщил лоб, подняв брови. Губы его шевелились. Все это длилось так долго, что показалось Гауссу невероятным. Нельзя же думать так долго!
Это великий момент, произнес наконец Циммерманн.
Гаусс попросил стакан воды.
Ему хочется молиться. Это следует опубликовать, лучше бы всего за подписью профессора. Студенту вроде как публиковаться еще рано.
Гаусс хотел что-то ответить, но когда Циммерманн принес ему стакан воды, он не смог ни говорить, ни пить. Он извинился жестами, поковылял домой и лег на кровать, думая о своей матери в Брауншвейге. То было ошибкой — отправиться в Гёттинген. Университет-то был здесь получше, но ему так не хватало матери, особенно когда нездоровилось. К полудню, когда щека раздулась пуще прежнего и любое движение отзывалось болью во всем теле, он понял, что цирюльник удалил не тот зуб.
По счастью рано утром улицы были еще пусты. Так что никто не видел, как он шел, останавливаясь у каждой стены, прислоняясь к ней головой и рыдая.
Он, кажется, душу бы отдал за то, чтобы жить через сто лет, когда появятся средства от зубной боли и врачи, заслуживающие этого звания. Причем дело — то вовсе не хитрое: нужно было только анестезировать в нужном месте нерв, лучше всего — малыми дозами яда. Следует внимательнее изучить свойства кураре! Бутылочка с ним имеется в химическом институте, надо будет как-нибудь взглянуть на нее. Однако мысли не слушались, ускользали, и внятным оставался только его собственный стон.
